Читать интересную книгу Великая мать любви - Эдуард Лимонов

Мы пошли: он - походкой истерика, то вырываясь вперед, то возвращаясь ко мне, я - упрямым размеренным шагом русского солдата. Солдат, правда, был одет в черные узкие брюки, остроносые сапоги и черную куртку с плечами, розовый какаду вышит на спине - в свою лучшую гражданскую одежду.

Картавою и быстрой птицею Пьер подлетал ко все чаще встречаемым нами его знакомым, так или иначе деформированные тела которых изобличали их принадлежность к сословию писателей. Подлетал, как яростный скворец, наклевавшийся только что винных ягод, прокрикивал, широко открывая рот, шутки и опять отлетал ко мне. Вывернув из коридора налево, мы вдруг вышли в открытое пространство, где несколько сотен пожилых мужчин и женщин шевелились, гудели и стояли в нестройных интеллигентских очередях к двум или трем прилавкам. Интеллигентные люди крайне неорганизованны, неорганизованнее их могут быть только маленькие дети или отряд душевнобольных на прогулке. Платки, очки, авторучки, лысины, седые, выкрашенные в цвет красного дерева или пшеничного поля волосяные покровы женщин, глубокие и неглубокие вертикальные и горизонтальные морщины французской литературы окружили меня, и я пристроился к одной очереди, неуместно четкосилуэтный среди расслабленных пончо, плащей, накидок, твида и трубочных дымков.

Пьер покинул меня, отпрыгнув в сторону, и я, чтобы убить время, мысленно попытался вычислить средний возраст личного состава Дней мировой литературы. На глаз мне показалось, что возраст колеблется между 60 и 65 годами. "Бумагу живым!" - вспомнил я циничный лозунг Маяковского, который возражал против издания произведений классиков. Похоже было, что во Франции бумага принадлежит если не мертвым, то очень старым. Тотчас же всплыли в памяти и несколько доказательств. Мой приятель Пьер-Франсуа Моро, принесший в одно издательство роман, был встречен следующим замечанием:

- Куда вы торопитесь, молодой человек, вам только двадцать семь лет!

- Рембо в двадцать бросил писать, а Лотреамон умер в двадцать четыре, заметил тихий Пьер-Франсуа.

Цивилизации, идеал которой сытый и чистый человек - кот, одомашненный и духовно кастрированный, нужны именно старички на должности толкователей снов. И такие вот дамы вороньего типа со свисающими с цепей очками.

"Ты тоже будешь старичком, бэби", - сказал мне вдруг проснувшийся во мне мой вечный оппонент Эдуард-2.

"Я? Спокойно делающий пятьдесят пуш-апс и двести приседаний со штангой?"

"Ага. Ты", - хмыкнуло мое второе я.

"Никогда не изменюсь. Селин умер злым и так и не сделался кастрированным старичком..."

"Поглядим", - уклончиво заметил Эдуард-2, и мы, воссоединившись опять, дружно забеспокоились о том, что две наглые бокастые бабы, облобызавшись с толстожопым мужиком в плаще и с вонючей сигарой, пристроились впереди нас. "Куда прете, пезды?" - хотели мы им сказать, но так как не знали этой фразы по-французски и не посмели разрушить благопристойный гул этого слаженного коллективного хозяйства своим заиканием, промолчали и только еще раз подумали по-русски: "Куда прете, пезды?"

В самолете со мною уселся не писатель, но хромой фотограф Жерард, насмешливый молодой парень, единожды приходивший ко мне домой снимать меня для не помню какого журнала.

- Как твой французский? - спросил он меня на неустойчивом, как лай комнатной собачонки, английском.

- Точно так же, как твой английский. - Мы с Жерардом друг друга подъебываем.

- Почему столько стариков? У Франции, что, нет молодых писателей? спросил я.

Старческий дом вокруг нас оживленно двигался, смеялся, садился, кряхтел, кашлял и разворачивал "Ле Монд" и "Фигаро". Жерард, которому 23, засмеялся.

- В вашем бизнесе, насколько я знаю, добиваются успеха небыстро.

Несмотря на то, что Жерард часто снимает писателей, или, может быть, благодаря этому, мне показалось, что он относится с презрительной покровительственностью и к нашему бизнесу, и к писателям. Жерард повесил на шею тяжелую пушку-камеру с объективом диаметром в кулак хорошего дяди и встал.

- Отправляешься пахать и сеять?

- Угу, - хмыкнул он, уже нацелившись в изборожденного глубокими морщинами дядьку с длинными грязными волосами.

Мы взлетели. Кодло, затихшее было, чтобы выслушать капитана, пожелавшего нам необыкновенных удовольствий в Ницце и сообщившего, что нас в самолете двести писателей, опять расшумелось.

- Представляете, если самолет разобьется, - засвистел женский голос сзади меня, - какой страшный удар для французской литературы!

- Да, лучшая часть французской литературы будет уничтожена! восторженно подхватил мужской голос.

И они заговорили еще быстрее о деталях беды, которая постигнет "ле литтератюр франсэ", но я уже не в силах был различить их быстрое интеллектуальное щебетание, к тому же и корпус нашего аэр-бюса задрожал и загудел.

"Разобьется, освободятся места... Пьер-Франсуа напечатает роман и Тьерри - сборник полицейских историй", - подумал я.

"Ты тоже гробанешься, не радуйся!" - прошипел Эдуард-2.

Они во множестве бродили по салону, менялись местами, стояли, наклонившись над собеседниками, а я разглядывал всех двести и размышлял. Милейшие дяди и тети были удивительно похожи на членов Союза писателей, скажем, города Ленинграда, в полном составе отправившихся на четырехдневный пикник к Черному морю. Дело в том, что у меня, большую часть жизни прорезвившегося в одиночестве, все еще дикого, неодомашненного зверя, чудом, но сохранилось свежее, социальное воображение, без церемоний связывающее похожести.

"Хуля ты их судишь, - вступился за них Эдуард-2, - ты даже не читал, что они пишут. Разводишь в авионе крутую физиономистику. Тебя что, зовут Лаброзо? Ты что, по типу черепа, по ушам и очкам можешь выяснить степень верноподданности и конформизма?" - "Могу. Разве не ясно, что все они эстаблишмент? А все эстаблишмент мира похожи". - "Тогда и ты эстаблишмент, тебя ведь тоже пригласили" - объявил Эдуард-2. - "Меня пригласили по недоразумению, потому что я иностранный писатель, живущий в Париже. Или чтобы удешевить расходы. Чем приглашать, скажем, Апдайка из Америки и платить ему туда и обратно первый класс, можно пригласить Лимонова из Парижа..." - "Ты не Апдайк..." - радостно возразил Эдуард-2. - "Я талантливее и Апдайка, и сотен других, но пока это видно немногим! разозленно бросил я оппоненту. И добавил: - Ты что целку из себя строишь? Мы же отлично знаем, что писателя начинают по-настоящему читать только после того, как в сознании критиков и читателей осядет его имя. Через годы. Только тогда..."

Встречали нас, как Сталина в его родной Грузии. У выхода из самолета стояли дети - прелестные девочки, одетые в нечто похожее на национальные костюмы, и раздавали гвоздики. Я прикрепил свою к черной куртке. Репродукторы играли веселую патриотическую ниццеанскую музыку. Высокие пальмы качались в солнечном ветре, подымающем подолы пионерок Ниццы и обнажающем их юные ножки-спичечки и иной раз трусики. "О этот юг, о эта Ницца, о как их блеск меня тревожит..." - вспомнил я строчки поэта Тютчева. В морозной Москве конца шестидесятых годов любила их повторять моя жена Анна. "Вот и в Ниццу сподобились попасть, Эдуард Вениаминович!" - сказал я себе радостно. "Выпить бы сейчас... Стакан красного вина или лучше шампанского..." - предложил Эдуард-2, которому Ницца тоже понравилась.

Верный своей привычке обращаться к помощи местных населений только в исключительных случаях, я сам уверенно вышел к автобусам и, найдя на одном из них надпись "Отель "Меридиан", влез в его жаркое брюхо. Через несколько минут, однако, мне пришлось вылезти. Нашу литературную толпу, оказывается, должны были показать по ниццеанскому телевидению и запечатлеть на фотографиях. Старухи, старики и дотла загорелые дамы с тоскующими глазами давнонеебанных красавиц, я и другие столпились у автобусов. Несмотря на мое скептическое и скучающее лицо, меня тотчас вытащили из толпы на передний план телевизионные люди и облизали меня камерой. Даже заставили меня повернуться спиной и показать людям города какаду. В Соединенных Штатах Эдуард Лимонов подцепил несколько паблисити-трюков, и главный из них острый, крутой стиль одежды, необходимый каждому, кто хочет добиться успеха. Я повертелся, скорчил две-три рожи, но убедившись, что интервью не предвидится, решил, что незачем стараться бесплатно, ускользнул в толпу и взобрался в автобус.

В вестибюле отеля "Меридиан", услышав мою фамилию, меня не послали к такой-то матери, не сказали, чтоб я убирался из их города в 24 часа, но выдали пластиковую карту - сверхсовременный ключ. Однажды мне пришлось обитать несколько дней в отеле "Хилтон" в Лос-Анджелесе, но даже там дверь не открывалась при помощи пластиковой карты, которую полагалось совать в щель. Как совать, я не знал. Я остановил черную горничную, катившую мимо тележку с бельем, и та приобщила меня к еще одному благу цивилизации в несколько секунд. Я бросил сумку и чехол на кровать, включил ТВ, открыл мини-бар и выпил вначале бутылку пива "Бэк", потом четверть литра красного вина. Умывшись и пригладив волосы, я покинул свое новое жилище, в холле должно было состояться мероприятие под названием "аперитиф "Добро пожаловать". У лифта я с любопытством сунул ботинок в щель машины для чистки туфель, и забава эта мне так понравилась, что я провозился с машиной добрых минут десять.