Читать интересную книгу Том 3. Судебные речи - Анатолий Кони

Перехожу к происхождению заявления Колосова о подделке акций. Вы помните из показания Колышкина, что пришедший к нему Колосов был вне себя, взволнован, раздражен и заявлял, что его хотели побить, оскорбили и т. д. и что существует в Петербурге какое-то политическое преступление, на след которого он напал и пострадал. Понятно, что Колышкин должен был поставить вопрос категорический: Какое преступление? В чем оно состоит? Кто его участники? Но такого преступления в действительности в виду Колосова не было; что было ему делать? Сочинить политическое преступление с признаками правдоподобия трудно и даже невозможно, а между тем надо же что-нибудь указать, кого-нибудь изобличить, иначе весь авторитет потеряется, утратится предполагаемая вера в способности Колосова, а с другой стороны, нужно отплатить, насолить Никитину и особено Ярошевичу. Они ругали его и относились к нему с неуважением; очевидно, авторитет Колосова в их глазах погиб. Никитин хотел даже бить… Но когда бьют и ругают, то могут, пожалуй, и выдать: ведь принесенные Колосовым- акции у Никитина. Такой исход надо предупредить во что бы то ни стало. Тогда-то должна была наступить в Колосове большая борьба, приходилось или отказаться от заявления о политическом преступлении, или же, скрепя сердце, открыть о подделке акций. Он достигал этим двух целей: губил «друзей» и решительным образом становился из подделывателя открывателем и преследователем преступления. Он терял только 5750 руб., положенных им в дело, но разве слава, к которой он, по-своему, стремился, спокойствие и безопасность не стоят 5750 руб., особенно когда остается еще около 60 тыс. руб. капитала? Исследуя оговор Ярошевича, мы дошли до того времени, когда Олесь возвратился в третий раз из-за границы, в октябре 1871 года. В Петербурге, кроме семьи его матери, была другая семья, куда его влекло. В этой семье была девушка, которая нравилась одновременно и А. Ярошевичу, и Колосову, и на этой-то почве они столкнулись. Между ними начинается взаимное раздражение. Ярошевич не щадил Колосова в своих рассказах, но еще менее щадил Колосов Ярошевича. Раздражение это вскоре дошло до того, что А. Ярошевич не мог выносить Колосова. Надо заметить, что во всех подобного рода преступлениях, где есть несколько участников, сходящихся на общем преступном деле, они, конечно, не могут иметь особого уважения друг к другу. Их связывают другие чувства: жадность, страсть к наживе, чувство общей опасности. Но первый признак, всегда присущий их отношениям,—это отсутствие уважения, отсутствие доверия. Если всматриваться в каждое подобное дело, то можно всегда проследить эту нить недоверия от самого начала. Так было и в настоящем случае. Недоверие началось еще с начала 1871 года. Уже тогда Никитин приходил к Ивановым и, между прочим, говорил: «Да, Колосов огонь, воду и медные трубы прошел». Ярошевич говорил о Колосове также весьма нехорошо и не раз в той же семье Ивановых. Наконец, Колосов не только всячески чернил Ярошевича, не доверяя ему до очевидности и считая мать пособницею сына в растратах, в которых его обвинял, но, привозя Олеся впервые к Дедевкину, заявлял, кивая ему вслед, что он «ловкий мошенник, с ним нужно быть осторожным». При столкновениях на почве общей любви и взаимного презрения, подобных бывшим у Колосова и Ярошевича в доме Ивановых, необходимо было одному уйти, вместе им быть было немыслимо. Но их положение в доме Ивановых было не одинаково. Ярошевича принимали как юношу, покровительственно и пренебрежительно, но на него смотрели, как на что-то, состоящее при Колосове, при человеке, ему ненавистном. Наоборот, человеку этому отец семьи вполне доверяет и относится к нему с уважением, нам непонятным, девицы бывают у него в гостях; в то же время туда ходят какие-то господа, которые нагло ухаживают за ними, тогда как он, Ярошевич, совершенно отстранен от этого общества. Весьма естественно, что в нем должно было развиться чувство зависти и даже ревности к Колосову, а там, пожалуй, и злобы. И это чувство было очень ловко эксплуатировано. Я, кажется, достаточно указал на то, что первоначальное распределение действующих лиц было таково, что душою всего был Колосов, оба Ярошевича, отец и сын, были в его руках. Но когда в дело вступил Никитин, человек самостоятельный, по-видимому, более умный и рассудительный, нежели Колосов, он неохотно, конечно, стал играть второстепенную роль. Из письма Никитина виден характер его действий вообще; он не любит действовать сразу, вдруг, а идет к своей цели постепенно, медленно, но верно, хлопоча, «извиваясь и изгибаясь». Он видел, он знал, что между Олесем и Колосовым существует скрытая вражда. Он, ученый-библиотекарь, знал, конечно, старую латинскую поговорку: divide et impera — разделяй и повелевай. Для того, чтобы играть первую роль, чтобы стать первенствующим лицом, держащим и Колосова и Олеся в руках, надобно попробовать воспользоваться их скрытым раздражением, восстановить их еще больше друг против друга, произвести вспышку и тогда явиться миротворителем и единственным, связующим их, в видах безопасности и общей выгоды, человеком. И вот Никитин сообщает Олесю отлично рассчитанный рассказ, что в квартире у Колосова были оскорблены девицы Ивановы, что к ним относились, как к потерянным женщинам. Ярошевич знал, что в числе их находилась и та, которую он горячо и страстно любит со всем пылом и ослеплением первого чувства. Понятно, он тотчас же стал на дыбы. Дело дошло до студента Иванова и кончилось объяснением в квартире Колосова. Когда они пришли, Колосов понял причину прихода, он увидал, что дело неладно, хотел как-нибудь отделаться от неожиданных гостей. Ему пришлось выслушать весьма много прискорбных вещей; его самого причислили к разряду «социальных деятелей», замахивались даже палкою. Он, однако, остался верен себе. Лица, которые занимаются такими делами, как Колосов, обыкновенно храбры только из-за угла, в письмах, на бумаге. Так поступил в данном случае и Колосов: он стал приглашать гостей остаться выкушать чайку, а когда они ушли, тотчас же побежал с жалобами и донесением о существовании шайки политических преступников. На другой день он стал делать вид, что старается помириться, являлся к Ярошевичу, бросался ему на шею, целовал его предательским поцелуем, а потом пошел к Никитину, чтоб «разъяснить обстоятельства ссоры», как будто они не были ясны и осязательны сами по себе. Никитин действовал как человек опытный и умный. Он произвел вспышку, восстановил одного против другого — цель достигнута. Можно на время успокоить врагов; желчь в них накопится опять сама собою, как электричество, и та же опытная рука Никитина вновь разрядит его в случае нужды. Он ласково принимает Колосова и старается успокоить его. Примирение состоялось, и Андрей Иванов уже через несколько дней, к удивлению своему, видит в библиотеке Колосова и Ярошевича в дружбе и согласии. По-видимому, все устроилось хорошо, но было забыто одно важное обстоятельство: среди Никитина и Колосова, людей глубоко испорченных, опытных в делах нечистых, людей черствых и бессердечных, замешался человек хотя тоже порочный, но еще молодой, еще не совсем погибший, у которого есть сердце, в котором еще живут какие-то понятия о чести и в котором тревожно и болезненно нарастает первая любовь. Они забыли об А. Ярошевиче. Возбудив такого человека, его возмущенное сердце нельзя было закрыть по произволу, как паровой клапан, и дальнейшие столкновения, с забвением условий общей безопасности, были неминуемы. Только искренностью мог бы Колосов опять привязать к себе Олеся. Что же делает он? Он начинает писать анонимные письма в семью Ивановых, пишет к отцу Ярошевича весьма оскорбительное для отца и для сына письмо. В нем он трогает самую чувствительную струну отца: говорит, что сын называет его вором. Пишет письма к дяде Ярошевича и к его матери. Письмо к ней он отсылает через семейство Ивановых, предоставляя им прочесть его. В нем он говорит о Ярошевиче, который считался почти женихом любимой им девушки, что его нужно «посечь» и предлагает для этого свое участие. Письмо было в руках весьма неразборчивой на знакомства семьи невесты. Конечно, это было рассчитано на то, чтобы окончательно уронить Ярошевича. Но в лета и в положении Олеся предложение «посечь» — не забывается и не прощается. %

Рядом с этим является более чем странный образ действий со стороны Ольги Ивановой. Здесь я должен с крайне тяжелым чувством коснуться некоторых эпизодов этого дела, с которыми, к сожалению, неразрывно связано обвинение Ярошевича в отравлении. В этом деле играла роковую роль Ольга Иванова. Мы знаем это семейство по его представителям; знаем, что у них нет матери, что все дочери воспитывались в институте — закрытом заведении. Известны свойства подобного воспитания в закрытых стенах: отчуждение от общества, полное непонимание того, что делается за этими стенами, и потом вдруг, сразу — прямо переход к практической жизни. Около Ивановых не было той, которая, чуя сердцем недоброе, охраняла бы их и остерегала от ложных шагов на непривычном поприще, не было матери, лучшей охраны и руководителя для девушки, вступающей в жизнь. Был слабый отец. Мы видели его здесь в суде, и мне кажется, что, несмотря на его седины, отношение его к житейской и семейной обстановке дочерей едва ли не следует с полным правом назвать печально-легкомысленным. Отец, у которого дочери-невесты, радушно принимает в свой дом Колосова и Ярошевича как дорогих гостей. Знал ли он, что это за личности? Он сказал, что о Колосове он знал, что он ростовщик, а о Ярошевиче совсем ничего не знал, кроме того, что он что-то такое при Колосове. Ему, однако, было известно, что Ярошевич ухаживает за его дочерью и хочет на ней жениться, и следовательно, может сделаться его зятем. Кто же этот будущий член семьи? Он человек «капитальный», сказал господин Иванов, потому что… его сестра живет за границей, а сам он одевается чисто. Вот единственное право Ярошевича на вход в порядочное семейство! При каких разговорах приходится присутствовать Ольге Ивановой и, быть может, ее еще более молодым сестрам? Как проводят они время? Они или дома принимают Ярошевича и Колосова, который пользуется полным доверием отца, или бывают у него, у одинокого человека, в гостях, где его гости позволяют себе держать себя с ними свободно, развязно, даже оскорбительно. Вместо естественных между молодежью живых и веселых бесед Ольге Ивановой приходится выслушивать рассказы Колосова о вымышленных доблестях в области его предательства и об особом почтении, которое они должны к нему вызывать. И никто не возражает, все молчат, и только один голос Олеся раздается, робко протестуя, — голос вопиющего в пустыне… Колосов особенно сошелся с Ольгою Ивановою. Он, по-видимому, имеет свойство весьма сильно подчинять себе людей, конечно людей неразвитых, слабых, молодых. А. Ярошевич верил в него, «как в бога»; Ольга Иванова совершенно отдалась в его руки, и он, как марионеткою, играл ею. Чем он этого достигал — постичь трудно. Только из намеков Ольги Ивановой можно предполагать, что он, сталкиваясь с молодежью, играл роль человека, угнетенного судьбой. Он знал, что молодой душе всегда свойственно сострадание, и своими рассказами умел искусно затрагивать чувствительные струны в молодых сердцах; этим он, вероятно, привлек и Ольгу Иванову, возбудив в ней чувство сострадания к человеку, «много испытавшему в жизни». Быть может, при нашей распущенной доверчивости и отсутствии нравственной брезгливости, «выдавая себя за пострадавшего за правду», Колосов имел не менее удачи, не менее внушал к себе доверия, чем и знаменитый герой знаменитейшей русской повести *. Завоевав привязанность Ивановой, он совершенно подчинил ее себе; она забыла для него и нежную прелесть стыда, и осторожность, и Олеся, который ее любил и который самой ей нравился. А Колосов забыл, что он женат и имеет четверых детей и что Ольга Иванова была вверена его чести и благородству. Когда А. Ярошевич вернулся в 1871 году в Петербург, в нем прежняя привязанность к Ольге Ивановой развилась еще сильней. Он не встречал отпора или холодности и в Ивановой. Нельзя не признать, что ее действия были крайне легкомысленны. Если же сопоставить ее действия с действиями Колосова, то действия последнего являются глубоко преступными по отношению к молодой девушке, которою он руководил, как некогда руководил Ярошевичем. Ольга Иванова дозволяет Олесю считать себя своею невестою и в то же время продолжает быть более чем дружною с Колосовым, она выслушивает откровенные признания Олеся, что Колосов ему невыносим, и в то же время бывает у Колосова, который от нее узнает все, что говорит и делает Ярошевич. Она ходит с Ярошевичем в маскараде, но ездит ужинать с Колосовым, который смеется вместе с нею над «леденцом» — Ярошевичем, а на другой день рассказывает Олесю, что Колосов ей ненавистен, что он ее оскорбляет. Вы слышали, господа присяжные, подробный рассказ Ярошевича о том, как она рассказывала ему, что Колосов ее унизил и скверно с нею обращался. Понятно, как отражается на человеке влюбленном всякое оскорбление, наносимое любимой им девушке. Тут же оскорбление было нанесено еще человеком, который и Олеся советовал «посечь», следовательно, было вдвойне больнее. В момент крайнего раздражения Ярошевича против Колосова Ольга Иванова говорит ему после всех своих жалоб: «Разделывайтесь с ним, как знаете, а я дам ему пощечину». Но как разделаться? Побои и брань против этого человека не помогают: свидание 15 ноября и бывшее притом объяснение это доказали. Надо не разделаться, а отделаться. И вот в голове Ярошевича впервые мелькает мысль уничтожить Колосова — этого человека, который стоит ему поперек дороги, который держит его в своем подчинении, который имеет в руках все нити, которыми может связать его и его отца, обратив нити в кандалы, который порочит и унижает его и, наконец, жестоко оскорбляет любимую им девушку. Олесь говорит здесь, что, получив благословение Никитина, сообщил о своей мысли Ивановой, и она поощрила его. Но я не хочу этому верить, я не хочу допускать мысли, чтоб она могла сознательно поощрять в нем такое ужасное намерение. Я думаю, скорее, что она просто отнеслась к его словам поверхностно и легкомысленно. Иванова сказала о предположении Ярошевича Колосову и потом, вероятно, не хотела более и думать о нем. Она умыла руки, она знала, что Колосов примет меры, и потому спокойно выслушивала откровения Ярошевича и «индифферентно», как она здесь объяснила, отнеслась к предложению его показать ей яд, когда он ехал вместе с Колосовым на верную судебную гибель с уликами налицо. Она не остановила его, не крикнула ему: «Не езди, я все сказала; ты будешь арестован, Колосов предупрежден»… Чем, как не влиянием Колосова, который наложил на ее душу свою нечистую руку и вырывал оттуда одно за другим все хорошие чувства, можно объяснить такое поразительное отсутствие сострадания к Ярошевичу, который из-за нее же ехал прописывать «ижицу» Колосову? Нет сомнения, что Колосов оценил известие о замышляемом отравлении и хорошо воспользовался им. Отравление бесспорное и в то же время, ввиду предупреждения Ивановой, не грозящее опасностью могло возвышать его в глазах тех, чьего расположения он добивался, кому навязывался со своими услугами. Они будут видеть, что он не только добровольно и бескорыстно «прослеживает эмиграцию», но даже следит за социальными людьми и в России, подвергая опасности свою жизнь, готовый «в некотором роде проливать кровь свою за отечество!» Таким образом он еще более может упрочить свое положение, завоюет себе еще более доверия… Приготовление к отравлению было драгоценным событием для Колосова, и он постарался извлечь из него всю возможную пользу… С такой же точки зрения относился к этому предположению и Никитин. И ему оно было с руки. Обстоятельства дела дают возможность верить Ярошевичу, что он имел в виду уничтожить Колосова не потому, что опасался его доносов о подделке — он об этом и не думал в это время. Ему нужно было отомстить за оскорбления, упразднить Колосова как конкурента и врага в доме Ивановых. Но иначе должен был относиться к делу Никитин. В показании Ярошевича есть одно место, весьма характеристичное. Конечно, от вас будет зависеть поверить его показанию или нет, но я думаю, что обстоятельства дела, подробно разбираемые перед вами, сами создают известного рода образ каждого участника дела. Объяснения Ярошевича очень подходят под такой образ Никитина. Когда он задумал отравить Колосова, то пришел к Никитину и сказал, что копошится в его душе. Ничего не ответил Никитин, а зашагал по комнате, ходил долго взад и вперед, молча и задумчиво, и, наконец, остановившись перед Ярошевичем, поднял голову и сказал: «Да, когда змея заползет в нашу среду, то ее нужно задушить, и чем скорее, тем лучше». Это показание как живого рисует этого сдержанного человека! Он все оценяет умом, сердце и совесть стоят у него назади, в большом отдалении. Поэтому, когда Олесь сказал об отравлении, он не возмутился, не заспорил, а замолчал. Он походил, подумал, взвесил все и оценил про себя и, спокойно рассуждая, нашел, что — да! желательно, полезно и, следовательно, надо отравить… Дело было решено. Этими словами он произнес приговор Колосову. Те же выражения, которыми он отвечал Олесю, мы встречаем в его письме, от 24 декабря, к Феликсу. И там он называет Колосова «гадиною, которая втерлась в среду нашу», и т. д. Предложение об отравлении было хорошим выходом в глазах Никитина, тем более, что главную роль принимал на себя Олесь. Колосов — человек, внушающий подозрение; он постоянно говорит о сношениях с разными лицами, которые, быть может, ему доверяют; этот человек опасный, Олесь влюблен и раздражен, не ручается за себя, управлять им трудно, может произойти какая-нибудь слишком резкая ссора. Колосов донесет. Тогда все, а может быть, и все пропали. Если его устранить, можно бы занять в деле первое место и брать себе половинную часть. А устранить легко: Олесь ждет только позволения. Вот почему я верю показанию Ярошевича, подтвержденному и письмами, что он получил «прохладительное лекарство» от Никитина. Что касается этого прохладительного средства, то для дела не особенно важно, можно ли было им отравить до смерти Колосова или нет. Если б было доказано, что это сахар или какое-нибудь другое, совершенно безвредное вещество, тогда не было бы и вопроса об отравлении. Но это был яд, хотя и «шаткий», но все-таки яд. Ярошевич говорил, что он часть порошка высыпал, но это нисколько не изменило дела, потому что его оставалось еще достаточное количество. Эксперт показал здесь, что слишком большой прием морфия не может отравить человека, так как морфий будет извергнут рвотою. Эксперту приходилось, однако, наблюдать отравления старух 5 гранами морфия.