Не застать Алексеева он не мог, Алексеев постоянно сидел на своём месте в кабинете и что-нибудь писал. Так и оказалось: сцепив очки с левого уха и наклонясь совсем близко левым глазом к бумаге, быстро писал.
Николай вошёл. Алексеев встал, поправляя очки.
До сих пор даже и нетрудно – а вот сейчас вдруг трудно: этому генералу, им же на это место поднятому, такому привычному, такому милому, ворчливому, и в комнате, где они были вдвоём, с глазу на глаз, – просто протянуть уже написанную телеграмму почему-то оказалось очень неловко.
Николай замялся. Алексеев тем временем обошёл вокруг стола ближе. Недоуменно.
Чувствуя, что улыбается – и совсем не к месту, улыбкой, может быть, жалкой, Николай вынул сложенный вдвое синеватый бланк и протянул Алексееву застенчиво:
– Михаил Васильевич… Я – вот так решил… Я – перерешил… Пошлите это, пожалуйста, в Петроград…
Алексеев взял бланк, развернул, ещё подсадил очки, стал читать. И вдруг, по острому нахмуру его бровей и строгому взгляду – а у него, оказывается, очень строгий мог быть взгляд, – Николаю показалось, что Алексеев гневается.
Такого между ними никогда не было и быть не могло, но сейчас – так показалось. И у Николая сжалось сердце. И он, чтобы смягчить генерала, поспешил первый сказать:
– Я думаю, Михаил Васильич, это будет хорошо. Мы так всё исправим, всё станет на место. Утвердится.
Алексеев смотрел придирчиво-строго из-под несветлого своего лба, постоянно омрачённого думами. И чуть покосил глазами. И очень-очень тихо сказал, так что и скрипучесть голоса не прозвучала:
– Это – никак невозможно, Ваше Величество.
– Но – почему ж невозможно, Михаил Васильич? – обратился Николай просительно. – Ведь это – моё право, кому передавать престол?
Без обычной предупредительности Алексеев упёрто смотрел из-под нахмура в глаза Николаю. Сказал ещё тише:
– Но оно – упущено, Ваше Величество. Это сделает нас обоих – смешными.
Так он выглядел непреклонно, наброво, так неуговоримо, что Николай не словами, а только глазами решился выразить ему, – пока они близко и прямо смотрели. Глазами выразить тот полуупрёк, который невозможно было полнозвучными словами: «Но ведь и вы же немного во всём виноваты, Михаил Васильич. Давайте же вместе и исправим».
Они стояли молча – и смотрелись. Но Алексеев не моргнул, не смягчился, не отвёл глаз – так и смотрел неуступно, прямо.
А так как словами ничего названо не было, то он мог и не отвечать.
А Николай тоже уже не мог найтись, как ещё. Всё, что он придумал, – вот, он сделал. И теперь искал, куда ему руки деть пустые – опустить, приподнять, взяться за ремень.
Они стояли друг против друга в потерянной паузе, и неизвестно было, как из неё выходить.
Алексеев сказал твёрдо:
– Ваше Величество. Все ваши пожелания относительно Царского Села, и Мурмана, и Англии – я уже телеграфировал главе правительства.
– Спасибо.
– И только одного пожелания, простите, я не счёл возможным сейчас упоминать, по обстоятельствам момента: о возврате в Россию после войны. Сейчас это звучало бы неуместно. А когда подойдёт время, то это само собой…
– Да? – возразил или только хотел выразить возражение Николай. Само собой?.. А всё-таки обидно, почему нельзя сказать о возвращении в Россию.
А с другой стороны – почему они заговорили сейчас об этом, хотя и важном? Произошло затемняющее переключение, и всё неудобнее становилось вернуться к предмету.
Всё неудобнее. А всё – стояли друг против друга. И всё было как будто исчерпано, хоть и уходи, неудобно присесть для разговора. А телеграмма осталась у Алексеева. И хорошо, что осталась.
– Вот так… – сказал Николай, потому что нельзя было совсем ничего не сказать.
– Да… – согласился Алексеев.
С неудовлетворённым чувством, но уже не в силах ничего сделать, Николай шагнул к выходу.
И Алексеев почтительно сопровождал его.
Ниже, на площадке лестницы, ожидал дежурный, подполковник Тихобразов: он пропустил вход Государя и теперь дожидался, чтобы отдать обязательный рапорт.
Государь жестом руки отклонил рапорт и стоял, подглаживая снизу вверх усы двумя пальцами.
И Алексеев стоял, как всегда послушный, руки по швам, в одной – телеграмма.
Ласково-смущённо Государь всё же промолвил:
– Михаил Васильич, так пошлите всё-таки телеграмму.
– Это – невозможно, Ваше Величество, – остро хмурился Алексеев. – Это – скомпрометирует и вас, и меня.
Государь слабо улыбнулся:
– А вы всё-таки пошлите, ну что вам стоит?..
Ещё разгладил усы, большим и средним пальцем. Не дождавшись ответа, протянул генералу руку. Пожал и подполковнику.
И медленно стал сходить с лестницы.
Необычайно медленно, как будто хотел ещё вернуться сказать. Или услышать.
Но ничего не услышав, от середины лестницы пошёл уже без колебаний.
И Тихобразов – за ним.
* * *За царское согрешение бог всю землю казнит* * *
426
(по «Известиям СРСД»)
КОНЕЦ РОМАНОВЫХ-ГОЛШТИНСКИХ …В ТЮРЬМУ величайшего преступника, атамана разбойничьей шайки! – вот голос народа. Ещё позволяют ему издавать манифесты, и он передаёт нас своему брату как наследие!
ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ ОФИЦЕРАМИ И СОЛДАТАМИ. Российская демократия будет стремиться, чтобы место постоянной армии заняла народная милиция, всеобщее вооружение народа. А в ожидании того – немедленно освободить армию от позорных порядков. Все шаги в этом направлении должны быть сделаны немедленно. Эти первые шаги и есть Приказ № 1.
ОТ СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ. Граждане! Принимая во внимание, что остановка трамвайного движения сопряжена со значительным неудобством для населения… постановил возобновить трамвайное движение. Население Петрограда приглашается: не препятствовать правильному движению трамвайных вагонов… аккуратно вносить проездную плату… немедленно возвратить ручки на управление вагонов, захваченные в дни восстания…
ТЮРЬМЫ СОХРАНЯЮТСЯ КАК ИСТОРИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ …Отдан приказ о сохранении остатков политической тюрьмы…
Резолюция польских рабочих г. Петрограда. В борьбе с нашим общим врагом – царским правительством, оплотом мировой реакции… для окончательной борьбы возрождённого Интернационала…
…Петроградский комитет Еврейской Социал-Демократической Рабочей Партии (Поалей-Цион)… в помещении гимназии Гуревича общее собрание.
Петроградский комитет Еврейской рабочей партии социалистов-территориалистов приглашает тов. на общее собрание…
Москва. 3 марта по Садовой прошла манифестация портных. На знамёнах «Долой самодержавие!», «Конфискация помещичьих земель». Настроение антиоборонческое. Несколько раз провозглашено «ура» в честь возрождения Интернационала.
Ко всем служащим аптек. Текущие события требуют нашего незамедлительного участия… Кому дороги интересы народной свободы… в воскресенье – общее собрание фармацевтов…
К рабочим печного ремесла. Товарищи печники! Настал момент, когда мы должны принять участие в создании нового порядка… Сплочённым выступлением заявим… 5 марта, в театре миниатюр «Теремок»…
Товарищи гладильщицы! Все организуются и посылают представителей в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов принять участие в создании Свободной России. Неужели и теперь мы останемся позади? Соберёмся в женском Медицинском Институте и обсудим наше крайне тяжёлое положение.
ОТСРОЧКА ПАРАДА. Предположенный на 5 марта парад войскам, который должен был явиться торжеством решительной победы… – отлагается.
427
Воротынцев с Крымовым на станции Унгены.Чем ближе к фронту, тем остойчивей и уверенней чувствует себя фронтовой офицер: тут – вся наша мощь, и весь наш дом, подальше от вашей запутанной тыловой жизни. Но в этот возврат Воротынцев не встречал такого успокоения: всё в нём теперь разломилось и никак не соединялось.
А в Унгенах, уже четвёртой своей пересадке, на малом перроне трудно было и в спину не узнать дюжую фигуру Крымова – кажется, не для армии, так тяжёл! Но добирал широтою плеч, а всякая сабля на его боку казалась что-то коротковата.
Сильно обрадовался Воротынцев. Нагнал, взял за руку выше локтя:
– Алексан Михалыч!
Тот обернулся, гулко замычал:
– У-у-у… О-о-о…
Потрясли в рукопожатии.
Бороду – свёл на нет, а усы – большие, набухлые, чёрные.
Хотя оба в одной Девятой армии, но не виделись с осени. Фронт забрал 3-й кавалерийский корпус во фронтовой резерв, в тыл, чтобы тут кормить легче, а дела им сейчас не было.
Лишь на пять лет старше Воротынцева, Крымов, однако, после всех потрёпов выглядел старовато. За эти годы ему досталось. Да как всем нам.