В. кинул еще один, последний взгляд в окно. Теперь для него все там, за окном, было пронизано небывалой нежностью и небывалой болью. Он не знал, как могли эти два чувства соединиться, но знал, что они неотделимы друг от друга. Словно бы он сам и мир вокруг каждую секунду рождались и каждую секунду умирали. Теперь, когда он был так близок к концу, именно теперь В. понимал, что не только он сам исчезнет, но рано или поздно исчезнет все, что он сейчас видел перед собой. Он смотрел на людей, которые так спешили жить, и думал: «И они умрут тоже…» Смотрел на деревья, и уже видел, как они рассыпаются в прах. Смотрел на дома и видел на их месте только древние развалины. Все, все, рано ли, поздно ли, но умрет, исчезнет, сгинет навсегда.
«Если это неизбежно, — подумал В., - то какая разница когда, сейчас или через тысячу лет?» А потом он подумал еще: «Тогда зачем это все?» — и этот вопрос не оставил в нем ничего, кроме безразличного недоумения. Он чувствовал себя словно в ловушке неясности, как будто его посадили в пузырь с едва пропускающими свет молочно-белыми стенами, через которые различимы только смутные очертания предметов. И все в нем стремилось прорвать эту оболочку, заслоняющую от него истинное видение и истинное понимание. «Да, да, — сказал себе В., — я все пойму, но не сейчас, потом…»
Он вспомнил, что уже однажды отдернул эту смутную завесу неясности, и когда это случилось, он обрел истинное непосредственное знание. «Да, я помню, я думал тогда, что я бесконечность. И я нашел утешение там, в небе. Я все помню, но ничего не чувствую. Я не чувствую себя бесконечным. Сейчас для меня это только слова и не более. Я боялся забыть, но я все помню. Я помню, но не чувствую. Тогда это было приятно, да, блаженство и покой. Но сейчас ничего нет, ничего. Все кончено… Только эти нежность и боль, они похожи на печаль, но они больше и глубже, чем печаль, и они — все, что у меня осталось».
В. прислонился лбом к стеклу. Картина за окном изменилась. Заходящее солнце пробилось сквозь тучи и бросило алые отблески на окна домов. Какая изысканная красота в этих разнообразных оттенках серого, подчеркнутых оранжевыми всполохами! Никогда, никогда в своей жизни В. не видел ничего столь прекрасного. Сотни раз он наблюдал закаты, но никогда прежде не ощущал столь пронзительного наслаждения красотой. Этот свет наполнял В. собою, размягчал его тело, которое теряло плотность и становилось таким же легким и светлым, прозрачным, призрачным. На какой-то миг В. показалось, что он сам стал лучом света и что стекло, которого он касался лбом, на самом деле стекло окна дома, на который упал отблеск заката. Но потом мгновенное наваждение прошло и В. опять стал самим собой. Нет, ему не быть светом. Он всего лишь человек, просто человек, пока еще человек…
В. отошел от окна и лег на диван, чтобы уже не встать с него. Он наблюдал, как медленно темнело за окном, как уходил день и на смену ему шла ночь. Тьма опустилась на улицы города, а потом медленно вползла в комнату. Она заполнила собой окно, растеклась по подоконнику и разлилась на стены комнаты, подбираясь к В. Вот она крадется неслышно, приближается медленно, но неотвратимо… В. вздрогнул, когда тьма коснулась пальцев его ног. Она не вызывала ни холода, ни неприятия. Она всего лишь наполняла собой. Еще один последний вдох, и черная тьма поглотила его…
Глава двадцать пятая. Похороны
Была только черная тьма и ничего больше.
Но вдруг что-то неуловимо изменилось, и в тишину и покой темноты вторглось нечто неопределенное, но будоражащее. Ни звук и ни образ, но что-то существовало и притягивало внимание к себе. Оно говорило без слов: я есть, я существую, посмотри на меня. Будто голос, пробивающийся через толщу воды, или лицо в плотном густом тумане. Кого зовет этот голос? Он зовет меня? Но я… это я? Я есть? Я существую? И разом осознав свое «я», В. воскрес из небытия, но черная тьма вокруг него не рассеялась. Впрочем, В. это нисколько не волновало, его больше на страшила тьма. Но его немного раздражал этот неясный звук, который навязчиво привлекал к себе внимание. В. хотелось отмахнуться от звука, но тот становился все громче и настойчивее, пока вдруг не сложился в слова:
— Ну же, дорогой В., перестаньте упрямиться наконец! Не вечно же мне к вам взывать, — сказал насмешливый голос, и с этими словами перед В. возник Мистер собственной персоной. Впрочем, и его появление не развеяло черной тьмы: теперь они были вдвоем посреди бездонной ночи — В. и Мистер.
— Благодарю за то, что наконец-то обратили на меня внимание, — смеясь сказал Мистер.
В. кивнул. При этом ему было странно, что у него имеется голова, которой он мог кивать. Кажется, у него есть тело. В. посмотрел на себя: и руки, и ноги — все на месте.
— Вы все еще сердитесь на меня? — улыбался Мистер.
В. обратил взор в глубины своего «я», но не нашел там ни следа тех чувств, о которых говорил Мистер. Если бы Мистер не сказал об этом, В. даже не вспомнил бы, что существует злоба. Внутри себя В. обнаружил только абсолютную, еще непривычную, легкость и пустоту.
— Где я? — спросил В.
— Вопросы! Опять вопросы! — засмеялся Мистер, — как сильны привычки! Зачем вопросы тому, кто и сам все знает, а?
В. опять обратился к себе и обнаружил, что он и вправду, как выразился Мистер, «все знает». Только он пока еще не знал, о чем «обо всем» он знает, но он определенно уже знал ответ на свой вопрос.
— Я нигде, — сказал В., вызвав у Мистера еще одну улыбку.
— И как ты себя чувствуешь «нигде»? — засмеялся Мистер.
В. подумал немного.
— Никак. Я чувствую себя никак.
И этот ответ В. заставил Мистера смеяться:
— Прекрасно! Это лучшее самочувствие на свете! — воскликнул Мистер и крутанулся на каблуках вокруг своей оси, не в силах сдержать восторга.
В. ощутил неопределенное щекочущее чувство, словно он хотел сделать что-то, но сам не знал что именно. Ему так хорошо было в этой темноте, ему действительно было «никак», и в чем-то Мистер был прав, когда говорил, что это лучшее самочувствие на свете, но сейчас Мистер и его смех внесли диссонанс в состояние В., теперь ему словно чего-то не хватало. Он хотел было опять задать вопрос Мистеру — мол, что это с ним, но вспомнил о знании-обо-всем и опять обратился к себе. И в ту же секунду он все понял. Он понял, что «никакое» самочувствие было очень гармоничным, но Мистер своим смешливым настроением напомнил В. о том, что можно чувствовать себя не только «никак», но еще и «как-то». В. понял, что ему не хватает эмоций, которые окрасили бы действительность в новые тона. И в самом деле, привычки сильны, и потому В., по обыкновению своего человеческого существования, захотел себя чувствовать «как-то».
Но он сейчас слишком холоден и отстранен, как воскресить свои чувства? И снова В. спросил у себя самого и снова получил четкий ответ: «Обратись к своей копилке». Копилке? Это еще что такое? Опять вопрос — опять ответ: «Это собрание всех пережИтых тобой эмоций». Ого! У него и такое оказывается есть! А ну-ка посмотрим, что там… И В. с любопытством заглянул в эту копилку. Каких только чувств он там не увидел! Слова меркли перед этим многообразием. И счастье, и ревность, и страх, и восторг — все мельчайшие оттенки и нюансы тех эмоций, которые ощущал В. в своей жизни — все, все было здесь до самой легчайшей улыбки, до самой крохотной слезинки! А вот и злость, про которую говорил Мистер! У, такая сильная! О нет, ее пожалуй лучше не трогать. Что бы тут такое найти, что бы выбрать? Хм, вот это, пожалуй, подойдет, такая же легкая веселость, как у Мистера, примерю-ка я ее…
И В. впустил в себя это чувство из своей копилки и в тот же миг ощутил, как реальность неуловимо изменяется. Вернее неуловимо изменился только Мистер, потому что он был пока единственным объектом, который наблюдал В. До того В. не замечал костюма Мистера, а теперь увидел, что наряд на нем не только занятный, но даже смешной: какой-то древний пиджак, расшитый райскими птицами, и островерхая шляпа, украшенная павлиньим пером. В. прыснул со смеху.
Мистер внимательно наблюдал за ним.
— Хорошо, — произнес он, и В. уже не нужны были вопросы, чтобы понять, что Мистер одобряет и то, что В. нашел копилку, и то, что он выбрал в ней подходящее чувство.
Мистер устремил на В. пронзительный взгляд:
— Ты готов?
— К чему готов? — засомневался В., но потом махнул рукой: — А впрочем какая разница?