направляюсь к ней, кроссовки утопают в песке.
У Элены виноватый, сокрушенный вид, но это напускное, она невинно глядит на меня широко распахнутыми глазами, объясняет, что все это ошибка, так не должно было случиться, но так вышло, ведь бывает так, что вещи просто случаются, как наступает день, как появляются цветочные горшки на балконе, бабочки на водосточном желобе, косточки в персиках, это всего лишь одно событие из множества возможных на нашей перенаселенной, утомленной планете.
Говорит, она ужасно провела это время, эту неделю, она плакала ночи напролет; я же не плакала ни разу, ни целую ночь, ни половину, ни четверть. И потом, этот кошмар на улице, где живет Андреа, деревья в саду загорелись, везде угольно-черный дым, даже на следующее утро остовы машин еще дымились, парапеты из туфа на парковке закоптились, стекла полопались, улица превратилась в кладбище металлолома, постоянно пахнет гарью, прожженной тканью, паленой резиной, пластиком.
Я киваю, как будто правда осознаю масштабы бедствия, конечно, огонь нанес ущерб и принес сложности, напугал всех, и эта мысль радует меня и утешает, потому что своим жестом я не хотела никого прощать, умерить чужую боль или окружить заботой, я упиваюсь счастьем, глядя на мир, едва уцелевший после пожара.
Два голоса прозвучали почти одновременно, как будто мне за короткий промежуток времени вкололи две ядовитые инъекции: сначала предательство Андреа, потом пожар в Резиденца Клаудия, где дома стоят вплотную, а в саду растут бугенвиллеи и оливковые деревья. Сейчас люди только этот пожар и обсуждают, выдвигают гипотезы и строят домыслы, от них такое чувство, будто валяешься в грязи рядом с прудом, где не встретить ни сверчков, ни лягушек, народ соревнуется, кто первым угадает причину, кто может рассказать больше новостей остальным, – мы как распростертое на земле тело, а они как псы, жаждущие свежего мяса, они уже начали грызть нас – и начали с локтевых костей.
Элене недостает храбрости спросить, я ли это сделала, у нее недостаточно сведений, чтобы понять, как и кто мне помогал, пазл в голове не складывается, она не может предугадать мой настрой, вспышки безумия, мои непредсказуемые и преувеличенно сильные реакции, хотя в них всегда присутствует система, поэтому она заводит разговор о нашей дружбе, чем только усугубляет все.
Она признается, что Андреа ей действительно нравится, она в него влюблена, упирает на то, как сильно ее чувство, ведь иначе я не смогу понять резкую перемену в ее поведении и ее поступок все так же будет выглядеть как шалость, как легкомысленный жест, но если уж речь о любви, что тут скажешь – можно оправдать и придать значение любому решению, все превращается в поэтическую вольность.
Их давняя история с Андреа – они и познакомились-то всего пару месяцев назад – по-настоящему запала ей в душу, поселилась где-то внутри, у нее сразу появилось ощущение, что они должны принадлежать друг другу, стало нестерпимо, невозможно сдерживать свои желания, не прислушиваться к собственным чувствам. Я не уверена, что правильно расслышала, поэтому спросила – прислушиваться к чему?
– К чувствам.
Я снова принимаюсь энергично кивать, утвердительно качаю головой вниз и вверх, опускаю и поднимаю подбородок, всем телом откликаюсь на ее исповедь.
Несколько лет назад Кристиано рассказал мне одну историю о нашем озере: в прошлом оно находилось в самом центре Сабации, процветающего города, где активно шла торговля, а посевы на близлежащих полях не знали ни засухи, ни других напастей, на рынке, на улицах всего было в достатке, только вот люди всегда казались расстроенными, язвительными, резкими, никто из них не отличался положительными качествами. Поэтому Господь покарал город и его обитателей: он наслал на город сильнейший ливень – вода заливала дома, стены, внутренние дворики, развешанное на веревках белье, хлев, куда загоняли свиней, конюшни; она все лилась и лилась, и вскоре потоп поглотил Сабацию. Лишь одна девушка спаслась: некий загадочный юноша уговорил ее сбежать с ним. Она обратилась к Господу, взмолилась о прощении и отправилась в церковь вдали от города, где поклялась, что навечно останется чистой, святой.
Я смотрю на озеро – теперь оно снова потемнело, стало неподвижным, не издает ни звука, как будто умирает, погрузилось в болезненный сон.
Я как-то потеряла нить разговора, не помню, о чем говорила Элена, а она тем временем расплакалась, вижу, как она вытаскивает из кармана потрепанный платочек, промокает ресницы, а затем завершает свою речь, которую я прослушала, заявлением, что я ей дорога, она без меня не может, у нее и в планах не было делать ничего такого.
– Все уже случилось, – говорю я, желая дать ей понять, что я все поняла, я ее услышала и остаюсь с ней.
Она кивает, смотрит на меня, отвечает – да, именно так, – как будто речь о чем-то очевидном, что мы претворили в слова; кажется, теперь все понятно – у всего есть начало и конец.
Теперь я знаю, я абсолютно уверена, что на дне озера нет никакой Сабации, как нет вертепа под молом, как нет призраков в замке Орсини-Одескальки, нет и ведьм, что бродят среди песчаных дюн на закате. Маленькие старые города живут выдумками, напрасными россказнями, они придумали мифы о камнях и вулканических породах, желая легендами изгнать всех злых и бесчестных, покарать их, смыть их грехи, но одних историй недостаточно, в них нет всей правды, ясное дело, не было никакого обращения в веру, никакой чудом выжившей девушки, никакого благословения; есть лишь девушки из плоти и крови, вроде меня.
Элена тем временем заводит разговор о нашей дружбе, ведь она еще существует, она жива, без сомнения, подруга разглядела во мне что-то свое, мы нашли друг друга, и отдаляться сейчас слишком больно, все равно что рассечь кожу скальпелем, мы не справимся друг без друга, да и как можно позволить, чтобы какой-то миг, какая-то глупая ошибка разрушила наше единство, нашу крепкую, двужильную связь.
Мне вспомнилась фраза, ее написали Ирис и Агата на плакате к моему восемнадцатилетию: «Дружба рождается в ту секунду, когда кто-то говорит другому: „Правда? И ты тоже? Я думала, я одна такая“».
Тогда я еще ближе подхожу к Элене и ударяю ее в ногу чуть выше колена, всей стопой, лягаюсь, как осел, бью копытом, как корова; она кричит и сгибается пополам, хватается за ногу, ей, ясное дело, больно, невыносимо больно; я обеими руками вцепляюсь в ее светлые волосы, у корней они чуть темнее, а кончики выгорели на солнце, что есть сил тяну ее за вихры, как грузчики таскают мешки в порту, выгружая их с корабля, мешки