Читать интересную книгу Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

Из глаз Анны скатились крупные слезы.

— Видите, ушел он от меня… покинул.

Мария Кондратьевна прикрикнула:

— Садом занялся! Все туда хлынули. Вяльцев что-то придумал. Что? Не знаю: в садоводстве не разбираюсь. Мое дело — тебя на ноги поставить. А ты не помогаешь: слюни распустила. Ну, поплачь — легче станет. Хочешь, давай вместе заревем. Только у меня слезы-то стали костяные. Елена — та еще может плакать: не окостенели пока слезы у нее. Но могут окостенеть. — Глянув в окно, Мария Кондратьевна сообщила: — Егор Васильевич… домогается к тебе. Под окном стоит. Пустить? Со всем выводком заявился.

Анна, оправив спутавшиеся волосы, слабым голосом произнесла:

— Егорушка! Входи…

Егор Пряхин направился в домик. За отцом потянулись сыновья, напоминающие собою медвежат около мирно настроенного медведя. Крупные, рыже-бурые, они смотрели искоса, казалось, спокойно, но в глазах у каждого то и дело вспыхивали огоньки: сломать бы что-нибудь, перекувырнуться бы, побороться бы, а то и подраться. Нет. Нельзя: отец ведет куда-то. Куда? К знатной Анне Петровне. Интересно уж очень.

Войдя в комнату, где пахло больницей, что весьма не любили ребята, старшенькие сникли, а младший, Степан (ну, этому везде море по колено!), подражая отцу, закинув левую руку на поясницу, правую протянул Анне и сказал:

— Хворать нельзя — это вред. Если все захворам, хозяйство развалится пополам. — Он в точности повторил отцовские слова, которые слышал сегодня утром.

— Мы-то еще ничего, а вот если ты, Степынька, захворашь, — в тон ему произнесла Анна не «захвораешь», а «захворать», — тогда беда: кому кашу-то убирать?

— Кашу! Ныне маманька — блины. И ты приходи. Вкусно. Ух! С маслом… подсолнышным. Знаешь что? Когда я большой вырасту — кружку масла подсолнышныва куплю и выпью. Пра!

Егор сидел в сторонке на стуле, который под ним покрякивал. Опустив огромные руки, чабан сдержанно посмеивался, глядя на сына, собираясь что-то сказать, но разговор между Степаном и Анной еще не закончился.

— И знашь-ка? — смело продолжал Степан. — Мария Кондратьевна замуш выходит.

— Это за кого же ты меня просватал? — появившись из соседней комнаты, спросила Мария Кондратьевна. — Вот порошками тебя накормлю, и будет тебе «замуш».

— Шама ешь, — произнес Степан и спрятался за отца, что-то шепча в его огромную ладонь.

И только тут Егор Пряхин громко рассмеялся:

— Видала, какой орел растет у меня, Анна Петровна? Обязательно министром будет… иностранных дел.

— Как не быть, — скрывая улыбку, согласилась Анна и вдруг опечаленно посмотрела в глаза чабана, и тот понял ее боль.

Подсев ближе, он взял ее слабую руку в свою огромную и задушевно произнес:

— Одна хворь поразила нас С тобой. Что ж? Избавиться надо, любовь народную принять… и других своей хворью не казнить. Вечор Ивана Евдокимовича видел: тень осталась от человека. А ведь какой был кряж: десятерым не одолеть. А ныне твоя хворь и его одолела… Нельзя так-то, Аннушка.

Сердце у Анны заныло. Да как же это она не подумала о нем, все о себе да о себе, а он — одна тень осталась.

— А ты айда-ка в сад. Там дела такие — ахнешь, и на душе отойдет, — предложил Егор.

Анна посмотрела на Марию Кондратьевну, та зло сказала:

— И этот медицину отвергает, как Степан порошки.

— Угу, — настойчиво буркнул Степан и снова что-то зашептал в большую ладонь отца.

— Лекарства разные бывают, Мария Кондратьевна, — ответил Егор Пряхин. — Одни для телес, другие — духовные.

— Это какие же духовные еще там?

— А, к примеру, красота трудовая… Вон Большой канал строим… или постановление колхозного Пленума… и весь народ духом воспарил. Так что вы Аннушку-то отпустите. Коней заложу и — в сад: там красота трудовая.

Не удивляйтесь: Егор, где это надо, тоже, как и Вяльцев, умел выражаться «изысканно».

2

Пара коней — буланый мерин и серая кобылица — на удивление конюхам жила в тесной лошадиной дружбе: куда один, туда и другой, один без другого даже корм не принимал. Эта пара коней, запряженных в тачанку, тронулась от домика Анны играючи, норовя друг друга укусить за шею, за передние ноги. Но Егор Пряхин прикрикнул на них:

— Шалишь! — и всеми четырьмя белыми, похожими на ламповые фитили, вожжами хлестнули по гладким спинам коней, и те моментально преобразились: чуть вскинули головы, как музыканты в оркестре после того, когда дирижер постучит палочкой по пюпитру или поднимет руки, давая знать: начало. И кони на миг сосредоточились. Затем рванулись и, четко, согласованно отбивая шаг, понеслись по пыльной, прожженной солнцем дороге.

— Ай-яй-яй! — пронзительно-тоненьким голоском закричал огромный, сажень в плечах, Егор и тоже преобразился, стал похож на разудалого деревенского паренька, напомнив этим Анне ее молодые годы и то, как он ухаживал за ней.

Хороший парень был Егор, но Анну увел Петр Арбузин, молчаливый, тихий человек и прекрасный столяр. От Петра остался сын Петр, домик с резными наличниками, с петухом на коньке и славная память. Жить бы Анне в этом домике, следить бы за тем, как учится, развивается сын Петр, ждать бы внучат от него. Так нет. Сердце потянуло на высоченную гору. Ох, какая это гора — академик Бахарев, Иван Евдокимович, отец того, кто уже настойчиво дает знать о себе в утробе. И хорошо ведь было. Очень хорошо — радостно и просто. А Анна все боялась: не о чем будет говорить с ученым мужем: «химия», «биохимия». Но получилось наоборот: минуты не проходило, чтобы они о чем-либо не беседовали, не разговаривали, а порою даже спорили, когда Анна со своим жизненным опытом врывалась в рассуждения Ивана Евдокимовича.

Мартовское обледенение, уничтожив сад, нарушило все, как казалось Анне.

И сейчас Анна, низко опустив голову, еле слышно прошептала:

— Ванюша ты мой!.. Мир с тобой другим стал, я другой стала… И неужели все это рухнуло, как рухнул наш сад?

Егор за топотом копыт, за грохотом колес тачанки, за ревущим ветром не слышал шепота Анны, но он понимал, что в ней происходит какой-то «переворот», и потому прокричал, показывая на коней:

— Были — страх смотреть: анемия какая-то губила. Пустили их в степь: вылечатся — ладно, не вылечатся — значит, пропадай. Елена Петровна забрала их к себе на ферму, излечила, и гляди, чего делают! Вот в чем воля-то человека!

Анна понимала, что в лечении коней, пораженных анемией, сыграла роль не только воля человека, а главным образом знания Елены. Вот уже как могла теперь, после длительных бесед с Иваном Евдокимовичем, рассуждать Анна! Но сейчас она промолчала: не умела выражать свои мысли так, как Иван Евдокимович; к тому же опасалась — начни она объяснять, почему Елена вылечила коней, Егор, чего доброго, примет ее объяснения за хвастовство.

У коней уши стали чернеть, в пахах появилась пена, но они шли все так же бойко, четко отбивая копытами.

«Если бы мне то, чем владеет Елена… Сколько у нее знаний-то!.. Тогда и гибель сада не обеднила бы меня, — с завистью подумала Анна и вдруг спохватилась: — Да что же это я о сестре-то как! А она тоже страдает! Аким Петрович и глаз не кажет». Но эта тревога разом куда-то сгинула, и у Анны радостно забилось сердце: она ярко представила себе — вот сейчас кони перевалят через песчаные бугры, и в долине покажется сад, красуясь набухающими почками. Он чудесен именно в эту пору. Кора на деревьях сине-розовая, почки тугие; на них уже разворачиваются листики и острыми, тонкими ушками прикрывают выбивающийся цвет, а цвет, распирая оболочку, тянется к солнцу розоватыми головками. Через несколько дней головки окутают весь сад бело-розовой дымкой. Его не надо опрыскивать: он обработан еще с осени, с осени же все под ним вспахано, проборонено, вычищено — ни одной травинки. И на черной, чистой площадке сада стоят могучие деревья — яблони, груши. За его пологими оголенными берегами — пустыня, пригодная пока только для пастбища. А вот здесь, в долине, — прекрасный сад, выращенный бригадой Анны Арбузиной.

У Анны глаза загорелись, она вся ожила, устремленная вперед, и тихо произнесла, теребя за рукав Егора Пряхина:

— Сейчас сынка увидим.

Егор знал: «сынком» Анна называет свой сад.

«Чему радуется, бедная? Хворь ум помрачила», — подумал он и заговорил, чтобы как-то подбодрить Анну:

— Ничего, Аннушка, придет время — вся земля расцветет.

Анна не разобрала слов Егора Васильевича, но не стала переспрашивать: сейчас она увидит сад, всплеснет руками и, как бывало, вскрикнет:

— Миленький ты мой, сыночек!

Вскоре она всплеснула руками, но так, как это делают женщины, увидав перед собой дорогого, близкого, но уже мертвого человека.

— Вот! — сказал Егор и круто остановил взмыленных коней.

Впереди, на площадке, торчали обрубки, сверху укутанные марлей, и у Анны со стоном вырвалось: