Читать интересную книгу Соучастники - Ли Уинни М.

Во мне что-то обвалилось, и я едва не дала волю слезам, но сдержалась.

– Да, мне просто пора уходить. Но ты лично отвечаешь за то, чтобы она добралась домой. – Я ткнула в Клайва пальцем; мне было не до шуток.

Затем я отошла и выбежала из дому, заскочив по дороге в гостиную за сумкой. Я представляла себе, что Хьюго вот-вот явится из своей спальни и ссыплется по лестнице, как непреклонный злодей в слэшере.

Но я спаслась – заплетающиеся ноги вынесли меня из двойных дверей, пронесли по дугообразной подъездной дорожке.

Куда, на хер, делась моя машина?

На широкой пригородной улице было пугающе тихо; я бежала к машине мимо роскошных домов, под равнодушным вечерним небом. В каждом доме, когда я пробегала мимо, включались наружные сенсорные фонари, и из освещенных окон многомиллионных особняков до меня доносились голоса живущих там людей.

С огромным облегчением я наконец углядела свою машину и, как в лихорадке, с горем пополам открыла дверь. Попав внутрь, я заперлась и разревелась, сердце глухо стучало. Голова и руки тряслись на руле, я рыдала.

Вокруг никого не было. На общем плане была бы одна я – плачущая навзрыд, запертая во взятой напрокат машине, припаркованной на богатой улице в Беверли-Хиллз.

Немного успокоившись, я проверила свой “блэкберри”, понятия не имея, что мне делать. Проигнорировала поток сообщений о съемках. Нажала на письмо от мамы.

Привет, как ты там в ЛА? Я знаю, что съемки скоро заканчиваются, поэтому ты, наверное, очень занята и очень воодушевлена. Я так тобой горжусь. Трудись и дальше.

Все слезы я к тому моменту выплакала, совсем одеревенела. Я не думала, что смогу хоть что-то рассказать маме. Не думала, что хоть кому-то смогу хоть что-то рассказать. Все это время я была дурой, думая, что я в безопасности. Я едва ли не заслуживала своей участи.

И субботним вечером, когда такие вечеринки гудели по всему Лос-Анджелесу, я в одиночестве поехала домой. Чтобы забраться в постель и плакать.

Глава 37

Я сижу в шаге от Тома Галлагера, и сердце у меня все еще тяжко бьется. Том от меня всего в трех футах, а я ведь только что заново пережила тот эпизод из моей двадцативосьмилетней жизни, тот, который я всегда хотела забыть.

Прижатие – непрошеное – мужской плоти к моему телу. Пламенное желание вжаться в стену и слиться с ней: затвердевшие молекулы древесины и штукатурки вместо меня в моем мягком, ранимом, уязвимом теле.

– Вы тогда кому-нибудь об этом рассказали? – спрашивает меня Том. В его взгляде – сопереживание.

Я ничего не говорю. Никак одно с другим не согласуется: находиться здесь, так близко к нему, – и снова мучиться воспоминанием о другом, совсем не похожем мужчине рядом со мной.

Он снова заговаривает после долгого молчания.

– У нас так… принято, когда освещается подобный рассказ. Мы спрашиваем, рассказали ли вы тогда об этом кому-нибудь – другу, все равно кому. Чтобы мы могли поговорить с этим человеком и убедиться в том, что он об этом слышал.

– А что, если никому не рассказать, то ничего и не было?

Я произношу это обвинительным тоном.

– Нет, я не это хотел сказать.

На глазах у меня слезы – и вдруг мне становится ужасно стыдно плакать перед Томом Галлагером с его репутацией и знаменитой на весь мир семьей, с его счастливой легкой жизнью.

– Я просто хотел сказать, что… лучше бы получить подтверждение у того, кому вы доверились.

Доверилась. Кому мне было рассказывать? В Лос-Анджелесе я была одна-одинешенька. Все мои близкие друзья и родные были здесь, в Нью-Йорке. У меня не было никаких средств, никакой подушки безопасности, и я была полностью ответственна за съемки фильма стоимостью в пятнадцать миллионов долларов. Я чувствовала себя дурой оттого, что, не соображая, пошла с Хьюго в эту спальню.

– Да вот как-то этого я не предусмотрела, – говорю я с горьким сарказмом. – Разумеется, я должна была предвидеть, что через какое-то время меня будет об этом расспрашивать “Нью-Йорк таймс”. Значит, если я в 2006 году никому об этом не говорила, то мой рассказ не считается, так?

Он невесело смеется – пытается поднять мне настроение.

– Ну…

– Простите, – бурчу я. – Не озаботилась я этим.

Еще одна пауза.

– Значит, вы никому не рассказали?

Я вздыхаю.

– Сразу не рассказала. Мне оставалось еще две недели съемок, и я думала об одном: как их пережить с Хьюго под боком. Да и близких отношений у меня там ни с кем, в общем, не было.

Кроме Холли.

Родным рассказать я никак не могла. Это бы только подтвердило то, что они с самого начала думали о моей работе в кино: нечего мне там делать. Это притон порока, а не настоящая работа.

– Я… рассказала другу, может, двум, где-то год спустя, когда уже вернулась в Нью-Йорк.

– Год спустя? – Эти сведения его, похоже, разочаровывают.

– Да, год. Здешние друзья хотели знать, почему я больше не работаю в кино.

– Почему вы так долго никому не рассказывали?

И почему же?

– Я думала, мне никто не поверит. И я глупо себя чувствовала. Так глупо – головой нужно было думать, особенно после…

Вдруг я замолкаю.

– Особенно после чего?

Я сдаю назад в поисках почвы потверже.

– Ну, после всяких слухов, после всего, что я до того видела, все эти девушки, которые его окружали… Могла бы что-то заподозрить.

– Но до того, по вашим словам, вы думали, что женщины спят с ним добровольно. Что это не…

– Не насилие? – заканчиваю я вопрос Тома.

Он кивает.

Я вздыхаю, пытаюсь придать расспросам другое направление.

– Что касается насилия – так, наверное, это нужно называть – в отношении меня…

Это чужеродное слово мне произносить непросто. По моим представлениям, оно должно красоваться в новостных заголовках, а не вплетаться в ткань моего прошлого.

– Что касается того, что произошло на той вечеринке, – я просто пыталась это умалить. Хотя с того вечера для меня все изменилось.

– Каким образом?

– Прошли годы, прежде чем я осознала, как это на меня подействовало. После этого я как-то потеряла уверенность в себе. Меня пришибло, скукожило. Все время думала, что могла этого избежать, что должна была это предвидеть.

В этот момент возникает невозможный разрыв между тем, что я хочу сказать, и тем, что могу. И я сижу – рот почему-то как заткнутый, горло разбухло. Разглядываю замысловатый узор на обоях, не желая снова смотреть на Тома, по щекам тихо текут слезы.

– А хуже всего – то, что он мне сказал. Что мои рабочие отношения с Зандером ничего не значат, что мне никто не поверит. Я сказала себе, что это просто угрозы, но слова Хьюго все равно задели меня за живое. И я стала себе еще отвратительнее – потому что оказалось такой… восприимчивой.

Выполняю просьбу – называю имена и контактные данные нью-йоркских друзей, которым потом рассказала. Сижу как на иголках, глядя, как Том быстро записывает эти сведения в свой аккуратненький блокнотик. Думая о том, чего еще не говорила.

Мне вспоминается старая философская загадка: “Если в лесу падает дерево и этого никто не слышит…”

Интересно, сколько деревьев должно упасть неуслышанными, прежде чем мы поймем, что валится весь лес.

Я чувствую себя опустошенной усилием, с которым рассказывала эту часть истории. Подобно своей двадцативосьмилетней ипостаси тем ужасным вечером в Лос-Анджелесе, я хочу одного – пойти домой и забраться в постель.

Но Том Галлагер мягко понуждает меня продолжить.

– Поверьте, я провел достаточно таких разговоров и знаю… Никогда не стоит заканчивать на этой ноте, прямо на моменте травмы. Иначе по дороге домой вы совсем расклеитесь, и я, возможно, тоже.

Это кажется досадной попыткой проявить учтивость, но смысл в его словах есть.

– С вами произошло нечто ужасное, – продолжает он, взвешивая и обдумывая каждое слово. – Никто не должен ничего такого испытывать. Но вы как-то с этим справились. Расскажите, что было потом.