— Вера Сергеевна твердит одно: вы не знаете, что это такое — жить с сумасшедшим маньяком, — ответил Гущин. — Похоже, в этом она находит для себя оправдание. И ты права сто раз — они, семья, всегда знают, что маньяк есть маньяк. В следующий раз… не приведи бог, конечно, но учту, буду семью трясти как грушу, пока правда не посыплется. Вот уж не думал, что статья для журнала может меня чему-то научить.
— И самое последнее — татуировка Родиона и порезы на телах, — Катя вздохнула, хотя в глубине души была польщена признанием. — Столько времени мы на проверку этого следа потратили. А было-то ведь все опять очень просто. Родион все понял — что семья, мать… самое главное его мать, которую он любил, его предает. Но он обещал умиравшему отцу заботиться и помогать матери, сестре, брату, всей семье. Он решил пожертвовать собой — слышал в «Туле» разные красивые слова про самопожертвование, видел их татуировки, всю эту их символику. Ему дела не было, что символика фашистская, он об этом просто не думал, это все слишком сложно для его мозга, он понимал лишь «картинку» — татуировку. И он хотел иметь на себе татуировку, знак жертвенности. Пошел в тату-салон и сделал этот самый искаженный образ руны Онфер. Мальвина… нет, Андерсен увидел татуировку, когда вся семья собралась на похороны. Они тогда все ночевали в доме на Святом озере, Родион спал в гостевой комнате. Андерсен увидел и запомнил знак «как в зеркале» наоборот. Он ведь тоже слышал разговоры матери и тетки. Он подставлял Родиона, чтобы спасти не себя, нет, Мальвину, лишь о ней он думал.
— Но он ведь оставил знак и на теле Гриневой, спустя столько времени, хотя Родион уже давно сидел!
— Мне психиатры это объяснили, — ответила Катя. — Дело в том, что Андерсен… Федор Матвеевич, мы все же имеем дело с больным мозгом и психическим феноменом диссоциативного расстройства идентичности. Время для таких как Андерсен не имеет значения — там нет никаких временных перерывов, нет вчера, нет сегодня, нет двух лет тому назад. Все происходит здесь и сейчас непрерывно. Одни и те же действия повторяются. Для Андерсена просто не существовало тех двух лет, пока шло следствие, пока Мальвина лечилась в Швейцарии, а Родион был отправлен в Орловскую больницу. Это как открыть и закрыть глаза — миг между взмахом ресниц. Все продолжается… продолжалось… тот самый страшный май. О том, что Родиона уже нет смысла больше подставлять, Андерсен просто не догадывался.
Глава 47
Июнь
Лето — это всегда начало. Даже если кажется, что уже конец и все понятно и во всем разобрались весной, летом открывается новая страница.
Для Машеньки Татариновой лето началось с увольнения с работы — мать сказала, что после всего случившегося ноги Машеньки не будет в «МКАД Плаза». Синяки с лица Машеньки почти сошли, но она все еще пряталась от людей, все время проводила в клубе верховой езды, но не каталась больше верхом на парковых аллеях.
На конюшне ржали кони… Машенька убирала стойла и чистила лошадей. Порой она плакала украдкой, уткнувшись в теплый бок Прыгуна, а тот фыркал и лишь тряс головой — да, да, поплачь, милая, станет легче…
В палате больницы Олег Шашкин по прозвищу Жирдяй впервые после долгих дней почувствовал себя лучше. Врачи не сообщили ему о смерти Дмитрия Момзена, но разрешили сотрудникам ФСБ (они теперь вели дело в части этого эпизода) побеседовать с пациентом.
В палате безотлучно при Жирдяе дежурил офицер ФСБ, приставленный к нему и в качестве конвоира, и в качестве первого «контактера», чтобы получить показания. Олег Шашкин сказал ему, что помнит и Бигфут, и мост, и девушку… ту девушку, свою девушку… и ни о чем… слышишь ты… ни о чем не жалеет. Но до тех пор, пока из ближайшего «Макдоналдса» ему не принесут два роял-чизбургера, два… нет, три бифролла, большой картофель, сырный соус и молочный коктейль, он никаких показаний ФСБ давать не станет.
И офицеры ФСБ полетели в «Макдоналдс» за жратвой пулей — ведь дело… ох, какое дело — вся подноготная плана «К» того стоило.
В Вешняках в квартире с комнатой, превращенной в больничную палату, с набитыми повсюду на стенах скобами, бабушка и тетка тоже несли свою вахту возле Аси Раух. Бабушка жарила на кухне сырники. На столешнице, весь обсыпанный мукой, лежал газовый пистолет. Бабушка поглядывала на него искоса и слушала, как в спальне тетка и Ася занимаются, изучая азбуку слепых по специальному учебнику. Ася увлеклась этим делом — в кои-то веки за все эти два черных проклятых года она хоть чем-то увлеклась. И бабушка ради этого даже прочла инструкцию по стрельбе, чтобы тоже быть во всеоружии, когда они с Асей начнут ходить на занятия по чтению. Но сейчас она мирно лепила сырники. Ася их когда-то очень любила. И бабушка щедро сыпала в сладкий творог янтарный изюм.
Катя получила в издательстве толстого журнала МВД свежий номер со своей статьей. Она сидела за столиком летнего кафе на бульваре и запоем читала. У-у-у-ух ты! На пике положительных эмоций она достала мобильный и уже хотела набрать номер мужа, Драгоценного В. А., чтобы сказать ему… нет, спросить сначала, как он, как чувствует себя, как перелом — срастается? И вообще, можно ли дозвониться с мобильника на Гавайи??
Но она так и не позвонила. Лишь отправила СМС общему другу детства Сереге Мещерскому — лаконичное, коротенькое такое: как он?
Ответ пришел, когда Катя уже полностью насладилась своей статьей — Серега Мещерский обретался тоже где-то далеко по случаю лета. Ответ гласил: он в порядке.
На Черном озере… да, вот там, в Косино на Черном озере отдыхающих всегда меньше, чем на озере Святом. Даже в жаркий июньский полдень, когда тени от деревьев такие короткие и некуда скрыться от зноя.
На самом солнцепеке на пустынном берегу сидел человек и смотрел на воду. Это был Родион Шадрин. После окончания всех процессуальных формальностей его отпустили.
Перед тем как этому случиться, Катя и полковник Гущин долго обсуждали — а куда, собственно, пойдет Родион после того, как его выпустят? Домой? К ним — матери и отчиму?! После всего?!
Это спрашивала Катя — наивная… А полковник Гущин отвечал: а куда же еще? Куда ему деваться? Как будто есть какой-то выбор… Или место…
«Может, интернат?» — спросила Катя. Гущин только рукой махнул.
Послышался звон, громкие веселые возгласы — на велосипедах к озеру катила стайка детей. Двое, увидев Родиона, сразу отделились от компании.
Любочка и Фома Шадрины, теперь Веселовские. Фома тоненько ликующе вскрикнул и спрыгнул с велосипеда, кинулся к Родиону и обнял его.
Любочка подъехала и тихо слезла со своего велика. Потом она села на песок возле братьев.
Родион по-прежнему не говорил ни слова. Но он и не барабанил больше. Он взял брата и сестру за руки.
Солнце достигло зенита, и они все трое закрыли глаза и подставили лица жарким лучам.