Лучше всех держался сам ветеран Никифор Ефросимов (Афросимов), оказавшийся далеко не простаком. Он не прикрывался обычным «безмерным пьянством», хотя в устах 54-летнего драгуна эта отговорка выглядела бы куда как убедительно. Не запираясь, старый солдат сразу стал рубить правду, при этом по-иному расставив акценты: как же, говорили о снисхождении императрицы к подданным – «государыня ко всем милостива, а паче к ворам, и они де, воры, за милостивую государыню Бога молят». И о войне беседовали – но именно о славных победах войск государыни; он же, Ефросимов, высказал искреннее опасение по поводу коварного Фридриха: бестия может внезапно вторгнуться в беззащитную Польшу, а там и до российских границ недалеко.
Кто точнее воспроизвел суть разговора, теперь установить не представляется возможным; но чиновники Тайной канцелярии признали более убедительными доводы старого офицера, а не молодой канцелярской крысы – посчитали, что именно лукавый канцелярист обратил майорское восхищение благодарностью верноподданных воров в неприличное указание на царицу – их покровительницу. Но все же застольный разговор на политические темы вышел за рамки приличия, и нужно было дать острастку всем его участникам. Дело было «оставлено» – Воинова не признали лжедоносчиком, а майора Ефросимова освободили с выговором: подобных бесед ему вести «весьма не надлежало», потому что «подал тем де Воинову к доносу на себя притчину» и попал в Тайную канцелярию. В общем, всем повезло.
Другие же доносчики за «прибавочные слова» или намеренное искажение сказанных речей бывали биты кнутом и отправлялись в ссылку, особенно если изветчик в ходе следствия менял первоначальные показания или являлся человеком «подозрительным» – уже побывавшим в застенке или осужденным преступником. Ответчики же, так и не «доведенные» доносчиком, но оговоренные в очень уж «важных словах», могли быть сосланы от греха подальше из столиц в дальние гарнизоны или в свои имения.[376]
После допроса изветчика наступала очередь оговоренного. Ответчик также сообщал для протокола сведения о себе, а потом должен был дать объяснения по сути обвинения, о котором зачастую узнавал только на допросе; самого же доноса ему никогда не показывали.
В особо важных случаях «клиентов» Тайной канцелярии допрашивало ее руководство – лично Ушаков, Шувалов или Шешковский. Такими делами при Анне Иоанновне интересовались порой кабинет-министры, требовавшие преступника к себе. Дело обвиненной в волшебстве в отношении императрицы дочери генерала и сенатора князя Григория Юсупова Прасковьи сохранило – в передаче самой княжны – образец немецкого акцента в обращенной к ней речи самого Андрея Ивановича Остермана: «А сюда де ти призвана не на игранье, но о цем тебя спросили, о том ти ответствей».[377] Остерман присутствовал и при допросе князя С. Г. Долгорукова, что признал в 1742 году на следствии уже против него самого.
В подобных ситуациях допрос чинили по сделанным заранее «пунктам» (иногда они составлялись императрицей или генерал-прокурором). Так, свергнутому в ноябре 1740 года регенту Российской империи Эрнсту Иоганну Бирону было предъявлено 26 допросных «пунктов». Главное обвинение «бывшему герцогу» звучало достаточно риторически: «Почему власть у его императорского величества (младенца Ивана Антоновича. – И. К., Е. Н.) вами была отнята и вы сами себя обладателем России учинили?» На него же была возложена ответственность за болезнь Анны Иоанновны, которую он «побуждал и склонял к чрезвычайно великим, особливо оной каменной болезни весьма противным движениям, к верховой езде на манеже и другим выездам и трудным забавам».
Обвинители вспомнили, как Бирон «в самом присутствии ее величества не токмо на придворных, но и на других, и на самых тех, которые в знатнейших рангах здесь в государстве находятся, без всякого рассуждения о своем и об их состоянии крикивал и так продерзостно бранивался, что все присутствующие с ужасом того усматривали». Правителю империи вменялось в вину, что он «никакого закона не имел и не содержал, ибо он никогда, а особливо и в воскресные дни, в церковь Божию не хаживал». Герцог был выставлен инициатором оскорбительных для чести императорского двора представлений, когда «под образом шуток и балагурства такие мерзкие и Богу противные дела затеял ‹…› не токмо над бедными от рождения, или каким случаем дальнего ума и рассуждения лишенными, но и над другими людьми, между которыми и честной породы находились; о частых между оными заведенных до крови драках и о других оным учиненных мучительствах и бесстыдных мужеска и женска полу обнажениях и иных скаредных между ними его вымыслом произведенных пакостях уже и то чинить их заставливал и принуждал, что натуре противно и объявлять стыдно и непристойно».
Другой набор инкриминируемых Бирону преступлений был связан с императорской фамилией, которую регент позволял себе третировать «с великим сердцем, криком и злостью». Теперь ему припомнили, какие «уничтожительные и безответные его поступки были к императорской фамилии и особливо к ее высочеству, правительнице Анне, и к его высочеству герцогу Брауншвейг-Люнебургскому (родителям младенца-императора Ивана Антоновича. – И. К., Е. Н.), ‹…› и все с крайним сожалением и ужасом видеть и смотреть принуждены были». Бирона обвиняли в том, что он «безбожно старался разными непристойными клеветами и зловымышленными внушениями ее высочество как прежде, так и после совершения брака оной, у ее императорского величества в подозрение привесть и милость и любовь от оной отвратить». Герцог должен был ответить на следствии, какими «бессовестными внушениями» он действовал на умиравшую Анну, «дабы оную ко вручению ему регентства склонить».
Расследование показало, что в последние годы царствования Анны Иоанновны Бирон стал позволять себе откровенное хамство в отношении не только нижестоящих, но и особ «знатнейших рангов». Многолетнее пребывание на вершине власти постепенно убедило герцога в собственной исключительности – и он вышел за рамки четко им осознаваемых в начале карьеры правил поведения фаворита «службы ее величества». Обвинения же его в служебных злоупотреблениях выглядели, напротив, весьма неконкретно: «Во все государственные дела он вступал, и хотя прямое состояние оных ведать было и невозможно, однако ж часто и в самых важнейших делах без всякого, с которыми [людьми] надлежало, о том совету по своей воле и страстям отправлял, и какие от того в делах многие непорядки и государственным интересам предосуждения приключались, о том он сам довольно ведает и признать должен».
Едва ли не самым главным стало обвинение в допущении «приватизации» «торгов и заводов не токмо к явному казенному убытку, но и с превеликою oбидою и разорением здешних российских подданных, которые, надеясь на публикованные от его императорского величества, блаженнейшей памяти Петра Великого манифесты, многие тысячи собственного своего капитала в те заводы положили, его старательством чужим отданы». Правда, непонятно, кто и сколько успел вложить в те казенные предприятия, которые затем были отданы «чужим», и как много их было, ведь ни массовой раздачи заводов (за исключением приватизации саксонцем Шембергом предприятий, разрабатывавших месторождения горы Благодать), ни наплыва иностранных предпринимателей при Бироне не произошло. Похоже, организаторов следствия интересовали не предполагаемые убытки российской экономики, а конкретное благосостояние герцога. Здесь вопросы были точны и конкретны: «Что ему от ее величества прямо пожаловано деньгами, алмазами и другими вещами? Что он сам взял казенного и от партикулярных, и в которое время? Что ему от других чужестранных государей подарено и пожаловано, и в которое время?
Сколько денег и другого богатства и пожитков он вне государства отправил, куды и где ныне находится?»
Обвиняемый такого уровня писал ответы либо сидя перед следователями на допросе, либо в своей камере, для чего ему выдавали запрещенные обычным заключенным бумагу, перо и чернила. В менее важных «розысках» слова ответчика записывали канцеляристы. В протоколах допросов они располагали вопросы в левой части страницы, а ответы – справа напротив. Вначале составлялся черновой вариант, который потом переписывался; на этом беловом экземпляре ответчик ставил свою подпись.
Отвечать на подобные приведенным выше риторические обвинения было всегда трудно, тем более что опальный вельможа хорошо знал: приговор предрешен. Исход же рядового дела в Тайной канцелярии был не таким однозначным. Трудно приходилось доносчику, если он слышал «непристойные слова» или узнавал нечто по «первым двум пунктам» без свидетелей и не смог представить доказательств, особенно когда ответчик «не винился». В таких обстоятельствах очень многое зависело от опыта следователя и его умения разговорить и «расколоть» обвиняемого, для чего годились угрозы и шутки, использование растерянности подследственного и обещание милости.