тарелки. Майян больше не улыбалась.
— Скажите мне, барышни, — начала миссис Габер, — вы здесь из-за гонений?
Майян пожала плечами.
— Да что вы, — ответила Роза, насколько могла весело и любезно, — дома в Одессе я как сыр в масле каталась.
Миссис Габер изменилась в лице — казалось, она была разочарована.
— Так зачем же вы сюда приехали?
Кирш ждал удобного повода, чтобы представить Майян, но миссис Габер завладела разговором — а Майян терпеливо ей объясняла, что породило ее идеализм. Кирш поймал на себе требовательный взгляд Розы: ну же, не молчи! — говорил этот взгляд.
Роза хотела передвинуть тарелку с маслинами в центр стола, но миссис Габер вдруг схватила ее за руку.
— Посмотрите на ее руки! — воскликнула она. — Чем вас тут заставляют заниматься?
Миссис Габер развернула ладони Розы так, чтобы всем было видно мозоли.
Роза вырвала руку:
— Это неважно.
— Она строила дорогу в Беэр-Шеве. Тут нечего стыдиться. Женщины тоже могут дробить камни.
Кирш поглядел на Майян. Он видел, как женщины отесывают камни, которыми мостят дороги в Иерусалиме и Тель-Авиве. Согнувшись над грудами камней, они колотили по ним зубилом — каменная крошка летела во все стороны, иногда в лицо. На них были длинные юбки и белые платки, повязанные так, что напоминали коконы.
— Тогда хорошо, что она теперь здесь, — обратилась миссис Габер к Маяйн.
— Это… это… — Кирш, запинаясь, собрался было представить Майян, но Габеры сосредоточились на еде.
Майян и Роза быстро удалились.
— То, что они здесь делают, замечательно. Поистине это настоящее чудо. Бобби, а когда ты возвращаешься в Англию? Твои родители, должно быть, очень по тебе соскучились.
Кирш пробормотал что-то невнятное, минуту посидел молча, а потом извинился и вышел из-за стола.
Добрел до кухни, но там была только Роза.
— Где она? Где Майян?
Роза ответила спокойно, с едва скрытым презрением:
— Она ушла.
— Как это? Не могла она все бросить и уйти…
Бросился в смежную комнату, но дверь была заперта.
— Пожалуйста, откройте, — попросил он.
— Вам туда нельзя. Там официантки переодеваются.
Кирш забарабанил по деревянной двери кулаками:
— Майян, Майян, прости меня, пожалуйста. Открой дверь!
В ответ — тишина.
Кирш обернулся к Розе:
— Тогда я тут подожду.
И сел за стол рядом с ней. Минут пять оба молчали. В конце концов Роза открыла дверь. Кирш заглянул — никого, только наружная дверь нараспашку. Он поспешил в сад — Майян нигде не было видно.
Кирш вернулся на террасу, оглядел все закоулки сада. Майян как сквозь землю провалилась. Он взмок, губы были солеными от пота.
Миссис Габер, подцепив вилкой кусочек курицы, произнесла задумчиво:
— Роберт, как странно ты ходишь. В чем дело?
После обеда Робин Габер спустился с холма в гостиницу к Киршу и подвез его в арабскую деревню Джуаннин. Машину он одолжил у одного из конторских служащих. Очень мило с его стороны. Робин еще на террасе заметил, что Кирш не в себе, и уговорил мать оставить его в покое. Кирш пытался найти Майян — затея почти безнадежная, учитывая, что ходить ему было трудно, а Майян, судя по всему, пряталась от него. Он расспрашивал о ней в бакалее — тесной времянке, где мальчик-продавец, взобравшись по приставной лесенке, просто сбрасывал покупателям с верхних полок консервные банки — так шустрая обезьянка в джунглях бросается орехами, желая отпугнуть нежеланных гостей. Маяйн никто не видел. Если она уехала в Иерусалим без него — все пропало. Ближе к трем пополудни, усталый и вымотанный, он вернулся в гостиницу. Рухнул на постель, и неизвестно, сколько бы пролежал, если бы не Робин Габер — тот заявился к нему с фляжкой в одной руке и ключами от машины в другой и предложил покататься. На узкой дороге автомобиль взбрыкивал, как норовистый конь, но, вырвавшись на просторы, вроде присмирел — а тем временем солнце за холмами уже распустило над горизонтом свой красный шлейф.
Робин и Кирш сидели на холме и отхлебывали по очереди из фляги, глядя, как возвращаются с пастбищ стада. Мимо прошествовали двадцать упитанных черных коров, за ними вприпрыжку — несколько телят. Позади два пастуха в непривычном наряде, вроде как у русских крестьян: сапоги, жилетки и черные фуражки.
— Ну и арабы! В первый раз таких вижу, — заметил Робин со смешком, обернувшись к Киршу. — Должно быть, стадо — еврейское.
— Да тут все просто, — ответил Кирш. — Евреи и арабы пасут скот на одних и тех же полях. Во всяком случае, так Майян говорит.
Дальше на холме был ручеек с заводью. Кирш смотрел, как коровы собираются у водопоя. Он рассказал Габеру, как у них все было хорошо с Майян и как он сам все испортил, и уже жалел о том, что разоткровенничался.
— И что ты теперь будешь делать? — спросил Робин.
— Не знаю. Найду ее, попрошу прощения. Объясню, что я вовсе не сноб, каким она, наверно, меня считает. А что еще я могу?
Быстро темнело, и последние вехи пейзажа, по которым Кирш ориентировался: усадьба, гостиница, минарет деревни Джуаннин, — исчезли вмиг, словно закрылся объектив небесного фотоаппарата.
— А ты смог бы здесь жить? — спросил Габер.
Кирш удивился: раньше ему не приходило в голову, что, в отличие от его мечтаний о жизни с Джойс, будущее с Майян (возможность которого он сам только что уничтожил) означает, что ему придется надолго осесть в Палестине. Кирш вспомнил про мозоли на руках Розы: временная работа в полиции вполне его устраивала, пока напасти не посыпались одна за другой, но он вовсе не уверен, что готов помогать тут строить государство, а уж тем более воевать за него.
— Жить? — Кирш вглядывался в темноту. — Жить надо дома, а наш дом — Англия, разве нет?
— Для меня это так, — сказал Габер. — Хотя иногда я думаю, — добавил он с грустью, — что англичане так рвутся в колонии именно из-за того, что мы в Англии.
— Хочешь сказать, они сбегают в колонии от евреев?
— Ну, не только от нас — есть и другие парии, но и мы тоже парии. В Индии или даже здесь они могут еще играть в довоенные игры, рядиться в шлемы с плюмажами и делать вид, что ничего не изменилось. Это не иностранцев они презирают, особенно если те при титуле — князь Бангладеш или наваб Патауди[72], нет, они бегут от «иностранцев» в Англии, от таких, как мы с тобой, поднявшихся по социальной лестнице. Не желают они видеть нас на этой лестнице, а уж тем более наверху ее.
— Но тут