искренностью она сказала:
– Я хочу, чтобы храм Ягве не был разрушен.
Веспасиан был послан сюда с полномочиями усмирить Иудею всеми способами, какие он найдет нужными. На мгновение ему захотелось ответить: «Сохранение владычества над миром, к сожалению, не всегда совместимо с бережным отношением к архитектуре». Но он увидел ее неподвижное, напряженное лицо и уклончиво прохрипел:
– Мы не варвары.
Она не ответила. Медленно, полная скорбного недоверия, погрузила она взгляд своих удлиненных выразительных глаз в его глаза, и ему стало не по себе. Разве ему не абсолютно безразлично, сочтет его эта еврейка варваром или не сочтет? Как ни странно, но, оказывается, не безразлично. Он испытывал перед ней ту же смутную неловкость, какую испытывал иной раз в присутствии своего еврея Иосифа. Он попытался отделаться от этого смущения:
– Нечего было играть на моем честолюбии. Я для этого уже недостаточно молод.
Береника нашла, что экспедитор – грубый, тяжелый человек, чертовски себе на уме, несмотря на свою мнимую прямоту. Она перевела разговор.
– Покажите мне портрет вашего сына Тита, – попросила она.
Он послал скорохода, чтобы принесли портрет. Она стала рассматривать его с интересом и сказала многое, что должно было быть приятно отцовскому сердцу. Но Веспасиан был стар и знал людей, он отлично понимал, что портрет ей совсем не понравился. Они расстались дружелюбно: однако и римлянин и еврейка убедились, что они друг друга терпеть не могут.
Когда Иосиф бен Маттафий, выполняя желание Береники, пришел к ней, она вытянула отстраняющим жестом руку, воскликнула:
– Не приближайтесь! Стойте там! Между вами и мной должно быть семь шагов.
Иосиф побледнел, она вела себя так, словно он – прокаженный. Береника заговорила:
– Я прочла вашу книгу дважды.
Иосиф ответил:
– Кто не стал бы писать с охотой и воодушевлением о таких предках, как наши?
Береника порывисто отбросила рукой короткие непокорные волосы. Верно, этот человек был с ней в родстве.
– Я сожалею, кузен Иосиф, – сказала она, – что мы с вами родственники. – Она говорила совершенно спокойно, в ее голосе была только едва слышная вибрирующая хрипота. – Я не понимаю, как вы могли остаться жить, когда Иотапата пала. С тех пор в Иудее нет человека, который не испытывал бы омерзения, услышав имя Иосифа бен Маттафия.
Иосиф вспомнил, как Юст заявил: «Ваш доктор Иосиф – негодяй». Но женские речи не могли его оскорбить.
– Обо мне, наверное, рассказывают очень много плохого, – сказал он, – но едва ли кто-нибудь может назвать меня трусом. Подумайте, прошу вас, о том, что умереть иногда вовсе не самое трудное. Умереть – было легко и очень соблазнительно. Нужна была решимость, чтобы продолжать жить. И нужно было мужество. Я остался жить, ибо знал, что я – орудие Ягве.
Удлиненный рот Береники скривился, все ее лицо выразило насмешку и презрение.
– На Востоке ходят слухи, – сказала она, – будто один еврейский пророк возвестил, что мессия – римлянин. Вы этот пророк?
– Я знаю, – тихо отозвался Иосиф, – что Веспасиан именно тот человек, о котором говорится в Писании.
Береника наклонилась вперед над положенным ею расстоянием в семь шагов. Их разделяло пространство всей комнаты, где стояла жаровня с углями, так как был холодный зимний день. Она рассматривала этого человека; он все еще носил цепь, но казался холеным.
– Дайте-ка мне хорошенько разглядеть его, этого пророка, – издевалась она, – добровольно проглотившего блевотину римлянина, когда тот ему приказал. Меня стошнило от презрения, когда я узнала, что ученых из Сепфориса вынудили присутствовать на вашей свадьбе.
– Да, – тихо сказал Иосиф, – я проглотил и это.
Вдруг он стал маленьким, подавленным. Еще больше, чем женитьба на этой девушке, его угнетало и унижало другое обстоятельство: тогда, стоя под балдахином, он дал обет не прикасаться к Маре. Но потом она пришла к нему, села на постель, у нее была гладкая кожа, она была молодая, горячая, полная ожидания. Он взял ее, не мог не взять, как не мог не пить тогда, выйдя из пещеры. С тех пор девушка Мара всегда была подле него. Ее большие глаза смотрели на него с одинаковой преданностью – и когда он брал ее, и когда потом, полный злобы и презрения, прогонял прочь. Береника больше чем права. Он не только проглотил этот римский отброс, он находил в нем вкус.
Иосиф облегченно вздохнул, так как Береника на этой теме больше не задерживалась. Она заговорила о политике, возмущалась маршалом:
– Я не хочу, чтобы этот мужик усаживался посредине мира. Не хочу!
Ее мягкий голос был горяч и страстен. Иосиф сдержанно молчал. Но он был полон иронии над ее бессилием, она прекрасно это видела.
– Идите, кузен Иосиф, – сказала она с издевкой, – скажите ему об этом. Предайте меня. Может быть, вы получите еще более роскошную награду, чем рабыню Мару.
Так стояли они друг против друга на расстоянии семи шагов, эти два представителя иудейского народа, оба молодые, оба красивые, оба движимые горячим стремлением достичь своих целей. Глаза в глаза, стояли они, полные насмешки друг над другом и все же, в сокровеннейшем, друг другу родные.
– Если я скажу маршалу, что вы его враг, кузина Береника, – отпарировал Иосиф ее насмешку, – он рассмеется.
– Ну что же, посмешите его, вашего римского хозяина, – сказала Береника. – Вероятно, он для этого вас и держит. Я же, кузен Иосиф, побыв с вами, должна особенно тщательно вымыть руки и совершить предписанные омовения.
На обратном пути Иосиф улыбался. Он предпочитал, чтобы такая женщина, как Береника, его бранила, чем отнеслась к нему безразлично.
В штабе римлян появился принятый римскими чиновниками крайне почтительно, древний старик иудей, очень маленький, очень уважаемый Иоханан бен Заккаи, ректор храмового университета, верховный судья Иудеи, иерусалимский богослов. Увядшим голосом рассказывал он кесарийским иудеям об ужасах, происходящих в иудейской столице. Почти все вожди умеренных были перебиты, в том числе первосвященник Анан, большинство аристократов,