Царап-царап.
Очень слабый звук. На крысу не похоже. Но что-то внутри твердило – крыса. Не простая, а нью-йоркская – уродливая мохнатая тварь с глазками-крапинками, длиннющими, как бы проволочными усами и с громадными зубами, торчащими из V-образной верхней губы. Породистая крыса.
Звук был слабый, даже нежный, но тем не менее…
У него за спиной Алекс Требек задавал вопрос:
– Этого русского застрелили, отравили и задушили… и все в одну и ту же ночь.
– Наверно, Ленин? – отозвался кто-то из участников.
– Распутин, идиот, – пробурчал Говард Митла. Он переложил совок в ту руку, что держала щетку, и свободной рукой повернул выключатель в ванной. Он быстро направился к ванне, которая приютилась в углу под грязным, затянутым сеткой окном. Он терпеть не мог крыс и мышей, вообще любых мохнатых тварей, которые пищали и бегали (а иногда и кусались), но с детства усвоил, что, если хочешь избавиться от них, лучше делать это сразу. Если сидеть на стуле и не обращать внимания на шорох, будет еще хуже: Вай выпил пару банок пива, пока смотрела новости, и, вернувшись из магазина, первым делом направится в туалет. Если мышка в унитазе, она поднимет крышку… и потребует, чтобы он исполнил свой мужской долг и прогнал ее. Все равно никуда не денешься.
В ванне не было ничего, кроме гибкого душа. Он свернулся на эмалированной поверхности, словно мертвая змея.
Шорох прекратился, когда Говард входил в ванную, но теперь послышался вновь. Сзади. Он обернулся и сделал три шага к раковине, на ходу замахиваясь щеткой.
Рука, державшая щетку, взлетела до уровня подбородка и остановилась. Он остолбенел. У него отвисла челюсть. Если бы он посмотрел на себя в заляпанное зубной пастой зеркало над раковиной, то увидел бы, как у него между языком и небом мерцают струйки слюны, тоненькие, словно паутинки.
Из отверстия сливной трубы раковины высовывался палец.
Человеческий палец.
На мгновение он замер, будто понял, что его обнаружили. Потом снова начал двигаться, прокладывая себе путь, словно червь, по розовому фарфору. Он добрался до белой резиновой пробки, ощупал ее, опять спустился на фарфор. Шорох производили не крохотные мышиные лапки. Это ноготь на конце пальца постукивал по фарфору, описывая круги.
Говард издал дикий, испуганный вопль, уронил щетку и бросился он из ванной. Он ударился плечом о кафельную стену, отскочил и снова побежал. Благополучно выбравшись, захлопнул за собой дверь и, тяжело дыша, уперся в нее спиной. Сердце у него где-то под самым горлом словно отстукивало морзянку.
Вряд ли он долго стоял там – когда пришел в себя, Алекс Требек все еще вел троих участников через первый тур, – но он утратил всякое ощущение времени, не понимая, где он и кто он.
Вывел его из этого состояния пронзительный звонок, который возвестил начало второго тура.
– Тема у нас – «Космос и авиация», – говорил Алекс. – У вас сейчас семьсот долларов, Милдред, – сколько вы ставите? – Милдред, отнюдь на выглядевшая уверенным в себе эрудитом, пробормотала в ответ что-то невразумительное.
Говард отступил от двери и вернулся в гостиную, словно на ходулях. В руке у него все еще был совок. Он посмотрел на него и разжал пальцы. Совок упал на ковер с тихим стуком.
– Я этого не видел, – уныло пробормотал Говард Митла и свалился на стул.
– Хорошо, Милдред, пятьсот долларов: испытательный центр ВВС, который первоначально назывался Майрок?
Говард уставился в телевизор. Милдред, маленькая, похожая на мышку женщина со слуховым аппаратом величиной с будильник, глубоко задумалась.
– Я этого не видел, – проговорил он чуть увереннее.
– Авиабаза Ванденберг? – спросила Милдред.
– Авиабаза Эдвардс, дура, – сказал Говард. И когда Алекс Требек подтвердил сказанное, Говард повторил: – Я этого вообще не видел.
Но скоро вернется Вайолет, а он оставил щетку в ванной.
Алекс Требек объявил участникам и зрителям, что пока еще игра открыта для всех, а через пару минут начнется суперигра, где счет может всерьез измениться. На экране появился какой-то политик и принялся объяснять, почему его необходимо избрать на следующий срок. Говард неохотно встал. Теперь он в больше степени ощущал свои ноги как ноги, а не как ходули, но возвращаться в ванную ему все равно не хотелось.
«Вот, – сказал он себе, – это очень просто, такое часто бывает. У тебя была галлюцинация, как у многих. Ты об этом редко слышишь только потому, что о таких вещах не любят говорить… галлюцинации не приняты в обществе. Говоря о них, люди чувствуют себя так, как ты, если оставишь щетку на полу, а Вай войдет и спросит, в чем дело».
– Послушайте, – говорил политик в телевизоре густым, вкрадчивым баритоном. – Если вникнуть в суть дела, все очень просто: хотите ли вы, чтобы бюро актов гражданского состояния округа Нассо возглавлял честный, компетентный человек или проходимец с севера штата, который никогда…
– Думаю, это воздух в трубах, – сказал Говард, и хотя шорох, из-за которого он направился в ванную, нисколько не напоминал шум воздушных пузырей в трубах, сам звук его голоса – разумного, снова управляемого – придал ему чуть больше решимости.
И опять-таки – Вай скоро вернется. В любую минуту. Он встал за дверью, нащупывая путь наружу.
– Воздух в трубах! – громко продекламировал Говард и смело рванул дверь ванной. Он нагнулся, схватил щетку и потащил ее к двери. Ему пришлось сделать не больше двух шагов в крохотное помещение с выцветшим, покоробленным линолеумом и видом на тусклое, забранное мелкой сеткой вентиляционное отверстие, и, скорее всего, он даже не заглянул в раковину. Он стоял снаружи, прислушиваясь.
Царап-царап. Царап-царап.
Он поставил щетку и совок на законное место между плитой и холодильником в кухне и вернулся в гостиную. Там он постоял, поглядывая на ванную. Дверь была распахнута, льющийся оттуда свет веером расходился в крохотном закутке в прихожей.
«Надо бы пойти выключить свет. Ты же знаешь, какой Вай поднимает шум из-за этого. Тебе даже не нужно входить. Просто просунуть руку за дверь и щелкнуть».
А если что-то схватит его за руку, пока он будет тянуться к выключателю?
Вдруг чужой палец схватит его за палец?
Как насчет этого, дамы и господа?
Тот звук все еще был слышен. В нем было нечто до ужаса неумолимое. Можно было сойти с ума.
Царап. Царап. Царап.
По телевизору Алекс Требек объяснял условия суперигры. Говард подошел и прибавил звук. Потом снова уселся на стул и сказал себе, что из ванной ничего не слышится, абсолютно ничего.
Разве что воздух в трубах.
Вай Митла была из тех женщин, которые двигаются с таким изяществом, что кажутся чуть ли не хрупкими… но Говард был на ней женат двадцать один год и прекрасно знал, что никакой хрупкости в ней нет и в помине. Она ела, пила, работала, танцевала и занималась любовью в одном и том же темпе – напористом. Она ворвалась в квартиру, как небольшой ураган. Правой рукой она прижимала к груди объемистый бумажный мешок. Не останавливаясь, она внесла его в кухню. Говард слышал, как мешок раскрылся, хлопнула дверца холодильника и затем закрылась. Вернувшись, она швырнула Говарду свое пальто.
– Повесь, пожалуйста! – попросила она. – Я сейчас описаюсь! Ей богу! Фью!
«Фью!» было любимым междометием Вай.
– Конечно, Вай, – произнес Говард и встал с темно-синим пальто Вай в руках. Он не сводил с нее глаз, пока она бежала по коридору и через дверь ванной.
– Электрокомпания очень любит, когда ты оставляешь включенный свет, Гови, – крикнула она через плечо.
– Я нарочно, – ответил он. – Знал, куда ты сразу помчишься.
Она засмеялась. Он слышал шорох ее белья.
– Ты слишком хорошо меня знаешь – у посторонних это называется любовью.
«Надо сказать ей – предупредить ее», – подумал Говард, зная, что не сможет этого сделать. Что он ей скажет? Берегись, Вай, там из трубы раковины торчит палец, не дай ему ткнуть тебя в глаз, когда наклонишься за стаканом воды?