Читать интересную книгу Сорок третий - Иван Науменко

Наконец он осмеливается. Так или иначе Биркнер обо всем дознается, и лучше рассказать самому.

— Пан, — Степан трогает штейгера за плечо, — пойду сегодня к инженеру. Я все сделал, как пан советовал...

Лицо у немца хмурое, неприветливое. Птах не рад, что начал разговор.

— Добжэ, — отзывается штейгер. — Рад за пана. Gluk auf[12].

В забое штрека мигающими светлячками поблескивают карбидные лампы. Толстый подрывник закладывает в темную стену породы взрывные патроны, замазывая отверстия глиной. Этот немец тоже давно знакомый. Степан видит, как он опускается в шахту, волоча на одном плече ящик с динамо-машиной, а на другом — деревянную коробку с патронами. Они, узники, немного даже подлизываются к подрывнику — помогают нести снаряжение, угощают сигаретами, а иной раз и тайно добытым шнапсом. Удивительного в этом ничего нет — от толстяка многое зависит. Чем больше он наделает взрывов, тем легче узникам. Меньше придется долбить кайлом, не так растянется обрыдлая десятичасовая смена.

Подрывник наконец выскакивает из забоя. За ним, не ожидая команды, шахтеры бегут в боковой штрек.

— Ахтунг!

По привычке Птах закладывает пальцы в уши. Немец крутит ручку динамо-машины, и один за другим гремят Езрывы. По каске, отваливаясь от потолка, бьют мелкие кусочки породы. В штреке неприятный сладковатый запах. Он смешивается с угольной пылью и перехватывает дыхание.

Напарник у Степана молчаливый высокий украинец лет тридцати. Он также рвется наверх. За долгие месяцы совместного обитания в подземелье мужчины поисповедовались один другому, и Птах знает о товарище все. Змитро Корниец — так зовут украинца — занимал до войны высокое положение. Был механиком, потом даже директором МТС. Так случилось, что перед приходом немцев он отправил на восток тракторы, комбайны, а сам эвакуироваться не смог. Пытался вредить немцам и попался.

Каждая смена начинается с того, что шахтеры, разбившись на пары, волокут в забой крепежные стопки. Степан их таскает со Змитром. Корниец выше ростом, ему легче. Птах сочувствует напарнику — не мозолем жил, хорошо и так, что стоит на ногах.

Еще перед весной Птах решился бежать. Шахта изматывает вконец, и человека хватит ненадолго. Как железнодорожник он понимает — убежать можно только в угольном полувагоне.

— Загнусь я тут, — после третьего бревна говорит Змитро. — Ты вот хоть солнце увидишь...

— Не распускай нюни! Если я выберусь наверх, то и ты там будешь.

— Далекая песня...

Тут, на чужбине, Степану легче, чем товарищу. Таких, как Корниец, который моложе его, в лагере — половина. Вывезенные из Белоруссии, Украины, России, захваченные в плен в первые месяцы войны, они на немцев глядят косо, сил не берегут. Многие увяли на глазах. Были и такие, что пытались бежать. Но немецкая клетка придумана хитро: переловили почти всех. Избитых, окровавленных, изорванных собаками, приводили обратно в лагерь — на устрашение остальным. Некоторых потом переправляли в концентрационный лагерь, где людей жгут в печах.

Перетаскав стойки, Птах со Змитром присаживаются в темном углу. Степан снимает ступаки, вытрясает из них угольные крошки.

— Если возьмут наверх, что-нибудь придумаю. Не вешай носа. Сухарей я припас.

— Два килограмма?

— Ты хотел пуд? Если забьемся в уголь, то езда недолгая.

— Еще неизвестно, куда завезут.

— Тогда сиди тут.

Напарник, хоть и был директором, из унылой породы. Ремесла в руках нет — наверх вряд ли выберется. На свете держит его Птах.

Засиживаться нельзя, куча угля большая. Железная лента транспортера все время его прибавляет. Напрягшись, Птах ловко кидает уголь в вагонетку. Попадаются куски — не поднять. Такие он откидывает в сторону, разбивает кайлом. Слабость одолевает только вначале. Когда размахаешься, она проходит. Исхудал Степан, высох, как былинка. Не столько от работы, сколько от тоски. Все бы на свете отдал, чтоб вернуться домой. Тоска другой раз бывает настолько острой, что он плачет. Все плачут. Ночью, распластавшись на нарах, охваченные тревожным сном, просто воют, скрежещут зубами. Самое дорогое у человека — родина. Отнять ее — то же самое, что отнять жизнь.

Тут, на чужбине, Птах до боли в сердце тоскует по клочку земли, на котором он жил в будке и которая так приятно пахла цветущей гречихой, скошенной травой, сырой корой кустарника. Счастье было разлито в каждой мелочи, с какой начинался и кончался день. Светило солнце, перекликались птицы, на сухом бугре стояла сосна. Проходило стадо, мычали коровы, над дорогой поднималась туча пыли — она потихоньку спадала на придорожную траву. Проносились по рельсам поезда, оглушая будку гудками, а потом снова наступала тишина. Он, должно быть, и к службе обходчика привязался потому, что любил обыденные радости, которых не замечаешь до того времени, пока они есть, как не замечает человек воздуха, которым он дышит.

В красивом, благодатном месте он жил. Зима, лето, осень имели там свои особые цвета. Ветры гуляли свободно, то протяжно-монотонно, то тревожно и гневно шумели они в ветвях сосны. Моросили, лили дожди, снега покрывали землю белым ковром, наваливали сугробы под кустами и деревьями. Ночью небо засевали звезды, была своя красота и в том, когда небо затягивали облака, темень сгущалась так, что хоть глаз выколи, а по правую, левую стороны железной дороги мерцали огоньки местечковых хат. Птах даже зубы стискивает, когда вспоминает все это.

Ритм работы в шахте слаженный, проверенный. За выполнение нормы, нелегкой даже для вольных шахтеров, которые живут в городе, пайковая надбавка. Немного больше хлеба, маргарина, искусственного меда или свекольного повидла. Надбавкой Птах дорожит, норму старается выжимать. Иначе от голодухи протянешь ноги.

Неумолчно гудит транспортер, грохочут угольные куски о железную ленту, доносится глухой свист вентилятора, и как единственная отрада в подземельном однообразии — дуновение свежего воздуха, который накачивают в шахту по резиновым трубам. В канавке, пробитой сбоку, внизу штрека, неслышно течет вода. Тяжелые капли падают сверху, неприятно щекочут лицо.

Если ничего не сорвется, то это последний день Степана в забое. Будь она проклята, эта черная дыра. Наверху, возле такого же конвейера, не легче, но там небо над головой, а внизу, под бункерами обогатительной фабрики, желанные четырехосные полувагоны. Отсюда, из Силезии, они разбегаются по всей Германии, но много угля вывозят в Польшу и даже дальше, в Россию, — немецкие поезда ходят даже за Смоленск и Харьков.

В мыслях Птах допускает даже возможность, когда, зарывшись в уголь, он проедет по знакомой дороге мимо родной будки и сосны, а попав на свою станцию, выберется на волю. Неважно, что в местечке немцы. В родной хате и углы помогают. Место себе он найдет. Если надо, отыщет того же Ивана Гусовского, которому помогал подрывать поезд. Лишь бы жить вблизи от дома, ходить по родимой земле, видеть родных детей.

В легкое счастье Птах не верит. Манящие надежды отметает. Попасть в вагон, выбраться за колючую проволоку — и то счастье. Силезия рядом с Польшей, а там он на воле.

На минуту в забой заглядывает Биркнер. Стоит, молча наблюдает за работой, затем так же молча отходит. Сегодня он не в настроении. А вообще-то человек разговорчивый.

Норма не малая — девять вагонеток. Птах их выкатывает из штрека, мелом надписывает на бортах свой номер, на главной магистрали прицепляет к веренице других. После каждой вагонетки небольшая передышка.

Половина нормы есть, и, усевшись на куче угля, Степан с напарником перекусывают. В свертке, который передал поляк, ломтики хлеба, намазанные смальцем, два кусочка колбасы, половина луковицы.

В Германии — карточки на все. Частники имеют собственные лавки хлебные, мясные, молочные, но товар отпускают по карточкам. Нормы мизерные, сами немцы получают хлеба только по двести граммов в день. У крестьян, которых тут называют бауэрами, казна забирает все под метлу. Зажал Гитлер Германию.

Какое-то просветление, конечно, есть. Хозяйчики кое-что припрятывают. Хотя черный рынок и запрещен, обмен, торговля идут. Даже у заключенных покупают их изделия. Лагерь сбывает в город деревянные ложки, кошелки, которые заключенные плетут из разноцветной проволоки, самодельные игрушки и — самое главное — уголь. Охотников на уголь — хоть отбавляй.

После обеда медленно, тоскливо, тянется время. Наконец — четыре часа дня. Конец смены. Во всех ответвлениях штрека слышен грохот ступаков. Железная клеть стремительно летит вверх.

Наверху узников ждут вооруженные веркшуцы. Ведут в душ, в гардеробную, где каждый берет свои обноски, а затем в бараки.

Перед лагерем, по ту сторону проволоки, — синие вагончики на резиновых колесах. Там живут спецы, которые работают на шахте. Инженер Хазэ тоже там. У дверей барака Птаха останавливает староста блока: