Я объяснил свои воспитательные принципы. Цитировал различных ученых — показывал литографированные лекции, и мне удалось убедить даму в правильности избранного подхода… особенно же в том, что мальчику нужно дать почувствовать физическое превосходство и что только так я могу гарантировать блестящий результат.
Я говорил с пылом. Изъяснялся по-немецки на удивление гладко, пил чай с коньяком и грыз превосходное английское печенье.
Если бы при этом присутствовал мой руководитель из учительского института профессор Суханек, он бы удовлетворенно покивал седенькой головой, вынул бы палец из блокнотика, что уже само по себе означало похвалу, и наконец сказал бы:
— Отлично, Краличек, садитесь!
В госпоже генеральше я обнаружил даму весьма образованную, внимательно слушающую меня, то возражающую мне, то полностью со мною соглашающуюся.
К полуночи разговор перешел на личные темы.
Госпожа генеральша восхищалась стальными мускулами моих рук гимнаста и спрашивала, был ли я влюблен.
Мы курили египетские сигареты.
Я рассказывал о своих студенческих увлечениях в Собеслави‑как поцеловал Нанду Рыхликову в пустой покойницкой. Это ее так развеселило, что она шлепнула меня по руке и сказала:
— Ах вы шельма!
Неожиданно она предложила навестить больного Макса.
Мы вышли в коридор.
Я светил госпоже генеральше тяжелой бронзовой лампой.
В первом этаже мы застали врасплох дворника — ефрейтора-артиллериста и горничную. Они были погружены в доверительную беседу.
В комнате молодого хозяина горел свет и плавали клубы табачного дыма.
Он лежал на медной кровати с шелковым пологом. На лице и во взгляде, брошенном на нас, был написан величайший ужас.
Мы тихо приблизились к его постели, где на одеяле были разложены выпуски детективного романа — чтение, пагубное для молодежи. Милостивая госпожа генеральша наклонилась, чтобы пожелать сыну спокойной ночи.
Макс с испуганным лицом, на котором не было ни кровинки, вытянул руки и воскликнул, заикаясь от страха:
— Мордка Лайубран… предъяви паспорт!
Мгновенно оценив обстановку, я сунул в рот мою американскую трубку, церемонно полез в карман и, подавая Максику свой учительский блокнот, произнес глухим, таинственным голосом:
— Прославленный начальник, вот ее паспорт, но тайная организация послала Мордку, чтобы она привезла сейф банкира…
— Врешь, пес! Трижды врешь! Тагеев мертв!..
— У него жар, он бредит, ах! — прошептала мать.
Я посоветовал обернуть его мокрой простыней.
— Отговорки… предатель… пусть уйдет! — скомандовал он.
Госпожа генеральша, обняв голову мальчика, который пришел в себя и по‑детски искренне расплакался, махнула рукой, давая понять, что мне лучше удалиться.
Я уснул в своей комнате крепким сном, поскольку в тот вечер употребил много спиртного, именуемого коньяк и шерри-бренди.
Утром я составил точный план своей воспитательской работы и, чтобы поднять дух, прочел несколько абзацев из «Педагогики» Пеликана-Яреша для четвертого курса императорско-королевских учительских институтов.
Мой подопечный спал долго. Нарушать его целительный сон не было дозволено.
К одиннадцати часам он проснулся и принял предписанный врачом порошок брома.
Потом в специально оборудованном с учетом требований гигиены кабинете мы обучались счету, естественным наукам; при этом я объяснил ему теорию происхождения и развития человека на основе самых современных исследований.
Во второй половине дня из города пришел член ордена капуцинов обучать Максика закону божьему.
Еще до того, как он появился, я узнал от дворника, почему он ушел в монастырь и обрек себя на пожизненное безбрачие.
Когда он был студентом, то полюбил якобы самую красивую во всей округе девушку, хорошенькую дочку хозяина бакалейной лавочки в австрийском городе Мелк. Однажды, провожая ее, в порыве юношеского восторга он прыгнул через канаву, при этом — от сотрясения живота — с ним случилось нечто, отчего ему стало так стыдно, что с тех пор он на людях, особенно при девушках, держался замкнуто и в конце концов ушел в монастырь.
* * *
Не прошло и недели, как у меня с этим бородатым капуцином произошло столкновение по поводу чрезвычайно серьезному.
Сразу же после этого яростного спора мне удалось, допросив подробно моего воспитанника, выяснить и стенографически, на всякий случай, записать, что между Максом и этим членом ордена отцов капуцинов в голубом салоне в пять часов дня, во время урока закона божьего, состоялась следующая беседа:
— Значит, вы не верите в признанное всеми воскресение божье?
— Все подчинено законам развития, — ответил Макс. — В природе происходит обмен веществ. Из трупов прежде всего испаряется вода, затем углекислота и всякие другие соки. Все это смешивается с воздухом, водой, землей и вновь питает растения, а косвенно — животных и человека.
— Стало быть, вы верите, что после смерти из вас вырастет, скажем, трава?
— Скажем, трава!
— Ну вот, видите, юный безумец, какая‑нибудь корова придет и съест вас! Запомните, что я вам скажу: мир создал всевышний. Вначале землю и небо, а на шестой день сотворил из глины человека. Седьмой день бог отдыхал. Повторите, что я сказал!
Макс упорно молчал.
— Макс, призываю тебя, если уж ты такой безбожный философ, совращенный к грешному образу мыслей своим язычником-воспитателем, откройся мне.
— Ваше преподобие, когда рождается ребенок, он устроен точно так же, как обезьяна. И у вас, ваше преподобие, есть остаток хвоста — несколько позвонков, называемых копчик.
— Это не доказательство!..
— На острове Ява были обнаружены останки загадочного существа, одного допотопного человека, а на Суматре три черепа, половина конечности и два коренных зуба.
— То, о чем вы говорите, — не доказательство, этого не подтвердили даже профессора в Вене. Пристойно ли было бы, если бы ваша бабушка лазала по стволам бамбука, как обезьяна? Оставьте свои безбожные мудрствования… Лучше учите закон божий и творите деяния, угодные богу…
После этого урока его капуцинское преподобие долго находилось в комнате госпожи генеральши, куда я был приглашен позднее для объяснений.
Я отрицал правильность интерпретации, однако упрямо защищал идею эволюции и небезуспешно отвергал подозрения, будто говорил о бабушке или там прабабушке рода Выникалов, что она, словно хвостатое существо, лазала по стволам бамбука.
В яростном ученом диспуте с членом ордена отцов капуцинов я резко упрекнул его в том, что из ненависти к науке он применил ложный логический выпад, — за что ухватилась генеральша и сказала:
— Этого я от вас не ожидала, ваше преподобие! Преподобие надулось и ушло, оскорбленное до глубины души. С тех пор оно оставило меня в покое.
В тот вечер мы снова разговаривали с милостивой госпожой генеральшей до утра, на сей раз о размножении человечества на земле и разных особенностях его.
Я заметил, что хотя женщина она уже и не молодая, но до сих пор все еще привлекательная, остроумная, а что касается проблем любви — опытная.
Неприятный разговор с несимпатичным капуцином после этого вечера был полностью забыт.
На другой день я спал почти до обеда и, возможно, проспал бы до вечера, не постучи в мою комнату горничная.
— У вас нет Макса?
— Нет!
— Мы не можем его найти!
Я вылил себе на голову кувшин холодной воды, кое‑как обтер грудь, быстро оделся и поспешил в первый этаж.
Макс исчез, и все поиски его были безуспешны.
До наступления темноты с помощью прислуги я искал его в саду, в лесу, в поле.
Затем его искали местные стражники, гарнизон, кое-кто из услужливых соседей и лесничие.
Всю ночь вилла была освещена.
Гонцы один за другим возвращались ни с чем. Я бодрствовал уже вторую ночь и утешал убитую горем мать, уверяя ее, что такой способный и умный мальчик наверняка находится где‑нибудь в безопасности, что он непременно будет найден и возвращен в материнские объятия целым и невредимым.
Шутя я сказал, что мы ведь живем не в средневековье, и Макса не могли увезти разбойники, чтобы потребовать за него выкуп…
Несколько нервных приступов, во время которых я умело применял уксус и нашатырный спирт, позволили мне убедиться в том, какую безграничную любовь таит ее материнское сердце.
Тщетным было наше тревожное ожидание. Напрасно мы бодрствовали до рассвета.
Только на второй день к вечеру все окончательно прояснилось.
Солдаты реквизиционной комиссии спускали с колокольни костела большой колокол, чтобы его переплавили на пушки для проигрывающей войну Австро-Венгрии.
В тот миг, когда укрепленный на прочных веревках колокол почти опустился на землю, Макс влез под него и был им накрыт.