Читать интересную книгу Новый Мир ( № 5 2006) - Новый Мир Новый Мир

 

Не произведения, а книги

К идее человекотекста, тотального текста, Битов проделал долгий путь. Суть ее проста, как “колумбово яйцо”: каждый писатель пишет всю жизнь один-единственный текст, куда отдельные произведения входят как главы, а биография оседает в сносках и комментариях. Так он издал в издательстве “Независимой газеты” (совместно с М. Виролайнен) в хронологическом порядке ВСЁ, вышедшее в последний год жизни из-под пера Пушкина. Сняв, таким образом, противостояние между художественным вымыслом и документом и обнаружив за ними следы искомой реальности . Метод отнюдь не универсален, но опыт удался.

Не исключено, что еще советская цензура подтолкнула Битова в этом направлении “мышления книгами”. Бывает, что описанный выше интеллектуальный трюк открывает неожиданные возможности — когда книга способна выговорить то, что не под силу произведениям. Так построены лучшие, на мой взгляд, книги Битова последнего десятилетия. Первая, “Неизбежность ненаписанного”, вышла в “Вагриусе” в 1997 году и представляет искусную выборку автобиографических моментов из вымышленных текстов и статей. Читается как поразительный интеллектуально-документальный роман, с героем покруче и заковыристей любого из битовских персонажей. Другая, “Пятое измерение”, — избранная литературная эссеистика, выпущенная тем же издательством “НГ” уже в новом веке. Особенно на фоне “русской смуты” 90-х годов видно, как Битов пытается в одиночку, не снижая уровня мысли, держать на весу обрывающиеся и провисающие нити русской культуры (как повыбивало время перемен лучших из лучших: Мамардашвили, Лотман, Аверинцев, Рихтер, использовавший свой рояль в качестве философского инструмента...). Удивительно бодрящее чтение для не разоружившихся перед масскультом читателей — и бесполезное для разоружившихся. Что последние способны вычитать у Битова? Что не надо быть предателями? Что гений и злодейство, совершенные иероглифы и дурные наклонности, несовместны? Так это надо еще доказать!.. У Шкловского в “Третьей фабрике” есть злая шутка: “...одни в искусстве проливают кровь и сперму. Другие мочатся. Приемка по весу”. Обойдемся без морали в духе дедушки Крылова — очевидной, но запоздалой.

В мои намерения не входит написание монографии о битовском творчестве — скорее заметок о том, как, на мой взгляд, отразилось появление Битова на русском культурном ландшафте.

 

Зачем он пришел?

Попробую дать изобразительный ответ на этот вопрос, не претендуя на большее. Сомнительный, конечно, способ: понять что-то в писателе (и вообще человеке), исходя из каких-то особенностей его внешнего облика. Но отнюдь не худший, чем у исторических материалистов или гадателей-авгуров. Две бросающиеся в глаза черты всегда поражали меня при встречах с Битовым.

Во-первых, невообразимый, даже демонстративный какой-то беспорядок в его жилище на Краснопрудной — как у какого-то потомственного барина, оставшегося без прислуги, или у злостного американского битника. У людей заурядных нечто такое прочитывается обычно как “позаботьтесь обо мне”. Людьми творческими, напротив, всякое поползновение навести в их “берлоге” видимость порядка воспринимается как враждебный выпад и посягательство на свободу. Такой наглядный тест для приходящих и урок, что ли. При поразительной опрятности, дееспособности и мобильности внутренней жизни, — кто работал или общался с Битовым, тот знает, — упорядочить в такой же степени еще и все то, что вне головы, с прихожей начиная?!. Всякий согласится, что для этого надо быть глубоко нерусским человеком.

И второе: куда более меня удивлял всегда говорящий Битов. А именно разительный контраст почти полной физической обездвиженности (минимум мимики, жестов, телодвижений) с тем более впечатляющей подвижностью и редкой нетривиальностью мышления и разговора. Вот этот выход скрытой энергии — внутренней жизни и речи из недр наружу с совершенно неожиданной интенсивностью, — он-то и поражает. Примерно как когда из спокойно дымящегося вороха осенних листьев вдруг вырываются острые языки пламени или вода неожиданно бьет из-под ног лозохода.

Наверное — для этого.

Семга именем его

Дмитрий Новиков. Вожделение. Повесть в рассказах. М., “Вагриус”, 2005, 320 стр.

 

Рыба — тугое и ловкое тельце жизни. Жизни пойманной, кровящей, вкусной, надеявшейся вкушенной не быть. Рыба — “вкус” и “тонкий запах” “чужой жизни” на руках рыбака, которого самого уже потащила на крючке страсть, удачливый ловец. В рыбе — право живущего на живое: резвиться, будучи приговоренным к сети, желать “сиюминутного, но зато живого”, недолговечностью своей подобного “мелкой рыбешке, зажатой в жестокой детской ладони”. Потому что рыба — еще и глубоководная, неуловимая тайна жизни, в честь которой танцует в море семга, “отчаянным изгибом беззаветно” выныривая к небу.

“Вожделение” — девизом новой книги Дмитрия Новикова выбрано название одного из новых рассказов. В количестве одиннадцати перемешанных с двенадцатью ранними (сборник “Муха в янтаре”, СПб., “Геликон+Амфора”, 2003), так что получилась — “повесть в рассказах”. Повесть о вожделении к жизни, в каковом чувстве и тоска, и неутолимость, и трагический финал, но и длящееся счастье влюбленности. Вожделение — пуповина, крепящая нас к земной жизни. Нерв вожделения проходит через страдание и восторг, соединяя основные мотивы книги.

Это повесть не в жанровом, а старинном смысле: поведаю вам свою печальную повесть. Рассказы Новикова легко воспринимать в предложенном единстве — этому помогает единообразие и мотивов, и образов, и героев, и сюжетов книги.

Рассказы открывают нам страсть как познаваемую героем основу жизни. Абсолютная напряженность и страстность мира вокруг и художественного мира книги. Страсть — любовь-борьба, единство во взаимоисключении, желанность страдания. Страстны отношения между мужчиной и женщиной, потому что у Новикова влюбленные не воркуют, чутко помогая один другому на дороге к свету, а борются, закрывая от любимого солнце, которого жаль на двоих. Страстны отношения тела и души, ощутимо раздельных, когда душа “носит тело” как бремя и носит в себе бремя непонятной телу тоски. Страстны дни человека, что бегает за обманом, как птенец за матерью, и за кормом, как за счастьем, на бегу потаптывая себе подобных. Страстен любой путь, даже святого, посмертно канонизированного, но и признанного “мужиком настоящим”, потому что тоже — пострадал от любви.

Но страсть у Новикова не мутный омут, а исток. Потому что только через страсть, через напряжение сущностей приходит в мир “та неприкрытая красота, что близка к истине”. Поэтому и тянет его героя из “любимого города” Парижа, который — город-передышка, отдохновение от страстей в неге и расслаблении, домой, в Россию, в Север, в жизнь “хищную”, в бытие несправедливое, темное и кающееся, но оттого и знающее порыв, восторг чистый, “любовь и страсть к жизни, ко всей ее напряженности и непонятности”.

В прозе Новикова — страстный накал лиричности. Патетичная притчевость уравновешена любящим журением самоиронии. Основу повествования составляет описание чувств — события даны всмятку, вприсядку, порой действительно выплясаны в лихих ритмизованных песнях-в-прозе — квинтэссенции порыва и чувства, когда уже не по силам медлить. Диалоги редки, настороженны и не открывают тайн — вся суть в невысказанных чувствах героев. Важны не внешние проявления людей, а проступающие следы болевого момента, только что протопавшего галопом по душам их.

Главные герои рассказов Новикова — благодаря сходству их любовных ситуаций, карьерных интриг, принципов и открытий — сливаются в одно лицо, оборачивающееся к нам на разных этапах от первой мечты до разочарованной обрюзглости. Среди персонажей выделяется часто надеваемая забавная маска Жолобкова — темноватое “я” главного героя, истины не познавшее, потому еще надеющееся повожделеть безнаказанно и тем трогательное. Но в основном в рассказах действуют не имена, а местоимения, и “он” подан не более объективно, чем “я”.

Композиция рассказов такова, что заявленная “повесть” из них в самом деле приобретает сверхсюжет. Герой книги проходит путь от детского предвкушения жизни к познанию ее страстей и гибельности. По ходу чтения становится очевидным, что пронумерованные, как главы, рассказы негласно объединены в мини-циклы, в каждом из которых доминируют свои мотивы и решается проблема, соответствующая данному этапу жизни героя.