машет: иди, грит, сюда. Ну я подошел. «Твой?» — спрашивает. Я подошел, посмотрел, смотрю — ты. «Мой», — говорю. А он: «Таш-ши в камеру!» Ну я взял и отташшил. Только тут понял, что ты живехонек. Вот ведь, баловники, что делают! А человеку беспокойство одно. Опять жди да думай. Извозчика опять же зря только сгонял. Второй раз он и не поедет. Да теперь и нельзя. Петерс, этот дьявол из Лифляндии, знаешь что мне сказал: «Головой за него отвечаешь!» Я говорю: «Как это — головой? А если помрет от холода или голода?» «Значит, и ты помрешь!» — отвечает. «Так он же расстрельный! К уды его беречь?» — спрашиваю. А он: «Стрельнем, когда срок подойдет, а до той поры чтоб жив был!» Вишь, что выдумал! Я еще пожалуюсь на него. Вот тебе и побег. И крестик твой животворный не спасет. Они уж такие, их слово закон. Пойду обед, что ли, принесу…
Он, кряхтя, поднялся. Высморкался в руку, ссутулился, забубнил что-то про себя, но, подойдя к двери, остановился, поднял голову вверх, о чем-то раздумывая и швыркая носом.
— Могут ведь и не дать, — гнусаво промычал он. — Скажут: раз стрельнули, чего же кормить. Они же не знают, что стрельнули холостыми. Небось съели уж хлеб-то. Зачем так куролесить-то?
Серафим постоял еще минуты две у входа, бормоча что-то про себя, но, махнув рукой, ушел, громыхнув засовом.
Значит, его не расстреляли. Что это: причуда Петерса, который решил его помучить, прежде чем отправить на тот свет, или некий знак свыше, обещающий милость большевиков? Скорее всего первое.
Ему вспомнился сон: высокие колосья ржи и знойная июльская жара. Какой прекрасный сон и какое страшное пробуждение! Снова испытывать муки холода и постоянный озноб во всем теле, а там было жарко и огромное поле хлеба. Каламатиано попытался припомнить запах хлебных зерен, ведь во сне он ел их, но так и не вспомнил. Ксенофон Дмитриевич огорчился.
С той встречи у Локкарта все и началось. То, что Каламатиано скрывал даже от себя, вдруг вырвалось наружу. Он никогда не считал себя идейным борцом, никогда не ввязывался в политику, а тут поневоле оказался в самом эпицентре роковой борьбы. Для Рейли это была родная стихия. Заговоры, схватки, тайные поединки, он загорался от одного предчувствия, что предстоит с кем-то сразиться. Они вышли тогда от Локкарта уже в восьмом часу, столкнулись с военным патрулем, который долго проверял их документы и вынужден был отпустить, поскольку Каламатиано предъявил свой дипломатический паспорт. Рейли же представил подложный, на имя Константина Массино. Старший патруля, одетый в отличие от двух красноармейцев в кожаную куртку, потребовал справку или мандат о том, чем он занимается в настоящее время, а также командировочные и проездные документы. Ксенофон Дмитриевич заявил, что товарищ Массино договаривается сейчас с американским генконсульством о поставках зерна из Чикаго для трудящихся Петрограда, и это заявление несколько рассеяло подозрения вожака красноармейцев, который заявил, что мандат обязателен при наличии старой формы паспортов или хотя бы командировочного удостоверения. Сидней сказал, что завтра выпишет себе мандат у товарища Карахана.
— Вы вроде солидные люди, и на первый раз мы вас отпустим, поскольку у господина Каламатиано документ в полном порядке, но в следующий раз вам, товарищ Массино, придется объясняться в другом месте, — помедлив, рассудил начальник патруля, держа в руках паспорт Рейли.
Сидней нервничал, и Ксенофон Дмитриевич боялся, что он сорвется и их обоих загребут. Но, к счастью, все обошлось. Их отпустили.
— Какого черта ты вытащил фальшивый паспорт? — возмутился Каламатиано, когда они распрощались с патрулем. — К иностранцам пока еще относятся лояльно. А если б тебя разоблачили в ВЧК, куда они собирались нас затащить?
— Надо было проверить: годен еще этот паспорт или нет, — рассмеялся Рейли.
— Мы бы могли провести ночь в тюремной камере по твоей милости!
— Этого бы не случилось. — Рейли вытащил браунинг. — Они бы как курочки полегли.
— Я не понимаю таких шуток.
— А я не шучу.
— Сид, каждый из нас занимается серьезным делом. А этой выходкой ты бы все только осложнил. И потом мы не наемные боевики. Мы хотим организовать мощное противодействие этой власти, есть цель, которая требует совсем иных усилий. Разве я не прав?
— Ты прав. Я пошутил. Но паспорт все равно надо было проверить. Больше я им пользоваться не буду, пока его не доведут до совершенства. А что, нельзя куда-нибудь поехать поужинать? Скажем, в «Яр» или «Стрельну»? Время восьми еще нет.
— Я обещал быть дома. Хочешь, поедем ко мне, я тебя покормлю.
— Я не хочу есть, не хочу спать, я хочу ехать, лететь, мчаться! И чтобы ты был рядом! Я даже не хочу ехать к одной очаровательной даме, которая меня ждет, а уж такие свидания, я, как ты знаешь, не пропускаю. Но сегодня не хочу! Посмотри, какой замечательный вечер! Тепло, пахнет черемухой и сиренью! Кен, ты мой единственный друг, в конце концов, мы так редко видимся, и сегодня свободный вечерок. Мы с тобой сломали Локкарта, черт возьми!
А вечерок действительно разгулялся. Когда они шли к Локкарту, моросил мелкий дождь и небо было затянуто пасмурной пеленой, но не прошло и трех часов, как снова выглянуло солнце.
Когда Сид заявлял, что Ксенофон его единственный друг, он говорил искренне, но это совсем не означало того, что завтра он не будет признаваться в горячей дружбе Сашке Фрайду или капитану Кроми, а расставшись послезавтра, они вообще могут никогда больше не встретиться. Однако сегодня Сид хотел быть его единственным другом, ради которого он отказался даже от свидания с возлюбленной, что происходило с Рейли крайне редко.
— Меня только Мура смущает, — помолчав, неожиданно сказал Сид. — Как ты думаешь, Роберт ей расскажет о нашем разговоре?
— Но он же дал слово сохранить его в тайне.
— Ты Муру не знаешь. Если она захочет, то узнает все, что ей нужно. А наш Бобби по уши в нее влюблен.
Рейли видел Локкарта практически впервые и без Муры, но довольно точно угадал их отношения.
Они шли по Тверскому бульвару. Было еще светло, и по скверу прогуливались почтенные дамы с собачками в сопровождении своих мужей или старых поклонников, еще спешили лихачи, унося молодых ветрогонов на свидания, и робкий гимназист следовал за юной возлюбленной на почтительном расстоянии, не решаясь к ней приблизиться. У ворот церкви на Тверском бульваре толпился народ. Вечерня закончилась, но от ворот доносился чей-то высокий страстный голос. Подойдя ближе, они стали различать и отдельные реплики о том,