— Да как сказать, чураюсь ли? Бошняк птаха помене — знать, к мужику ближе. Потом, и заботы не те, что у вас, потому лишний раз отрывать от дела не моги.
— Ладно, не в этом суть. Суть в том, чтобы вы, придя на новые земли, тотчас же завели бы друзей среди инородцев. С собой берите семена пшеницы, ржи, чтобы ваши пашни скоро зазеленели. Больше гвоздей, отпустил их вам. Стройтесь крепко, надолго, и пусть то место будет для вас Беловодьем. Думаю, что это будет для вас последний поход. Я бы хотел, чтобы он был последним.
— Ежли все ладно, то будет последним.
— Рискую, но посылаю вас на старом судне. В России лесов с избытком, умельцев хоть отбавляй, а суда строить некому. И все потому, что во многом ладу нет. Катит наша российская тройка под яр. На своей земле и поколотили нас. Может быть, теперь кое-кто зачешется, и начнем строить суда и крепости.
— То верно, — согласился Феодосий.
— Немало на Руси умных и головастых мужиков, но им ходу нет. Страдают наши правители старческим тугодумием. Боятся мужика, его размаха боятся. Одного не поймут, что чем сильнее мужик, сытее, тем злее он будет драться за Россию.
Пришел час заката. Последние льдины толклись в бухте. Золотистые нити брызнули по вспененным волнам. Вдали голубел берег. На паруснике все еще стучали топоры. Волны мочалили на косе бревна-плауны. Туман начал зависать над дальними сопками, сел на скалы.
— Прощаюсь надолго, встречусь с вами на новой земле. И все же душа болит, за честь России болит, за русского мужика болит.
— У меня вдвойне болит, да и у каждого русского она болит. Поумному-то, земель здесь на всех хватит, только бы все энто уберечь. Саму Расею уберечь от растерзания. Болит еще и потому, что не нашел своего Беловодья. Теперь верю, что нет его. Значитца, надыть строить такое Беловодское царство по всей Расее. А кто будет строить, когда цари породнились с немцами. Будь они русских кровей, может быть, и порадели бы за нас, сирых? Свою бы ложку запихнуть в рот, и будя. И выходит, что за дела расейские болеют больше мужики, чем цари, да кой-кто из офицеров. А ежли взять на поверку, то царь в первую голову должен болеть. И тех, кто глаголет правду, а не изрыгает лесть, — привечать. А их на каторгу, в цепи. Кто Аниска? Аниска бродяга, и тот болеет за Русь.
— Аниску я бы оставил при себе, уж больно он быстро сходится с людьми, языки даются, будто учен им с детства был. Головаст, умен, береги его. Он к любому сердцу тропинку найдет. И тебя прошу, чтобы вы жили с инородцами в мире. Они ваша подмога, а может быть, и защита.
— Будем жить в мире, Аниска поможет, он быстро с любыми начинает талалакать. Выручил нас, — может, еще не раз выручит. Не сумлевайтесь, все будет исделано, как сказали.
— Еще скажу, что глубже пускайте корни в землю, врастайте, чтобы никто вас не смог выкорчевать. Все примечайте: где лежит золото, серебро, дорогие камни, руды. Потом все сгодится. И не считайте себя беглыми или ссыльными, а будьте хозяевами той земли. Вы первые проложите туда тропинку, по ней пойдут другие. Вот сбегаю в Петербург и снова сюда. Но может случиться, что не вернусь, сердце чует неладное, все равно знайте, что я с вами, что России здесь стоять вечно.
— Прощайте, свет Геннадий Иванович! Все наказы будут исполнены. Кого уж мы полюбим, тому не изменим.
Невельской на паруснике ушел на пост, мужики нетерпеливо ждали утра и попутного ветра.
Судно, уже загруженное, тихо дремало у причала, как усталый конь, который свое отработал. Случилась нужда, и снова запрягли в телегу старика. Сходи в последний путь, а там — на кладбище кораблей, на дно морское.
На палубе все. У всех лица сияют, рады новому переходу. Право же, и бабы заразились бродяжничеством. Помнит Феодосий, какой был шум, когда он предложил ехать в теплые земли. Знать, врали всё бабы, для блезиру шумели.
Был сход. Феодосий сказал:
— Невельской предложил ехать на юг, там ставить свое Беловодье. Что будем делать, мужики?
— Не поеду я дальше, хватит штанами трясти. Чуть обжились — и снова в дорогу. Черепки не успеваем по полкам расставить. Не поедем. Бабы, орите во все горло, что не поедем! — кричала Меланья.
— Не поедем, снова волочешь нас в тартарары. Надоело бродяжничать! Ты да Невельской — одного поля ягода. Ему что, он укатит в Петербурх, а мы тут майся, — шумела Харитинья.
— Чего шумишь, ить сама рада, что снова в путя, — прервал Феодосий.
— Не пойдем! — прогудел Фома.
— Ну. ты-то, Фома, пойдешь, это точно, не захочешь, чтобы Силовы отхватили кусок пожирнее. Не летный ты человек, а ползучий. Мы тут Расею ставим на ноги, а ты колеса ломаешь, — рыкнул Феодосий.
Фома замолчал и больше голоса не подавал.
— Не брать его! — грохнул зло Пятышин — Бабы кричат, это явственно, а когда мужик вопит, то непонятно.
— Ладно, ужо возьмем, девок он пораздал матросам. Аниска да Ларька при нем, — смилостивился Феодосий.
— Эх и рад же я, что снова в путя. Здесь ветер уже высушил мои мосталыги. Может, там отогреюсь. От вонючей юколы совсем отощал. Может, там оживу.
— Там тожить нам никто блинов не припас, Митяй.
— Беспутные вы кобели, ты тоже кобель, до коих пор будешь брести за Феодосием?! — орала Харитинья на Ивана.
— И чего кричат? — жалась плечом к Андрею Варя — Все одно ить поедут. Пошла собираться. А вы, бабы, кончайте свару! Пошли черепки укладывать!
— Ах ты мой раскосенький, — гладила по глянцевым волосам Фроська Аниску, — рад, вижу, что снова едем. Ах, Аниска, любовь ты моя ненаглядная, может, хочешь без меня убежать?
— Дура, куда я без тебя, с тобой.
— Ну а ты, муженек, катим со всеми аль здесь остаемся?
— Пошла к черту! — взорвался ни с чего Ларион — Обрыдла ты мне. А потом, зыркаешь ты глазищами на Андрея. Плесну крученой воды, и смотреть нечем будет.
— А ты на Лушку Борову который год косишься. Давно созрела. А теперь еще проще, ее матросик распочал. Иди к ней. Не держу.
— Стерва! Убью!
— Не пужай, пужана. А Андрея я досе люблю. Но сам видишь, что на шею не висну. Просто люблю, и все тут, — уже дома доругивались Ларион и Софка — А тебя давно разлюбила. Ты ить приживальщик мой. Не благословлены, не венчаны, как все добрые люди, потому и нишкни. Хапну ножом под дых, и нет тебя. Обет-то я под дубом-клятвенцом не забыла еще…
А теперь Феодосий зашел на палубу и спросил:
— Бабы, по любви ли идете на новую землю?
— По любви, по любви! Чтоб ты сдох, черт старый! — ответила Харитинья — Загонял, замурыжил!
— Все шумишь?
— С тобой не шуметь, то заведешь на край света.
— Не на край, а на самый краешек уж завел. Дальше море и море, чужие, страны. А это будет краешек земли русской.