Между тем я был введен в «ближний круг» — приглашен в алтарь и к участию в чаепитии и трапезе. По этому поводу я испытывал сложные чувства. Стыдно, но это льстило моему самолюбию, но еще больший стыд я испытывал от того, что многое из заведенного на кухне меня раздражало. Женщины, стоявшие на кухне, при открытых в алтарь дверях могли во время службы засунуть в алтарь голову и что-то довольно громко сказать батюшке. И батюшка их за это не ругал, не налагал епитимий. Раздражало меня и то, что этот «ближний круг» занимал много батюшкиного времени пустыми разговорами в то время как во дворе стояли толпы людей с реальными бедами и проблемами. Некоторые приезжали из других городов. Вопросы у «приближенных» зачастую бывали совершенно пустые. Однажды пожилая женщина, знавшая отца Василия еще со времени его служения в Никольском соборе, перебив всех, громко вопросила: «Батюшка, на каком трамвае благословишь домой ехать?» — «Поезжай на сороковом».
Вопрошательница вдруг громко зарыдала. Видно, по сердцу был другой номер.
Позже я понял, что батюшке после службы нужно было просто отдохнуть с давними знакомцами. С ними он мог расслабиться. Серьезные беседы требовали большого расхода душевных и физических сил. А сил оставалось все меньше. Иногда он садился на диван в пономарке и сразу же начинал похрапывать.
Но проходило несколько минут, и громкий голос кого-нибудь из алтарников или дьяконов будил его. Меня всегда огорчало то, что окружавшие батюшку люди не берегли его сон. Он же после прерванного краткого сна вставал и устремлялся по своим делам, никого не упрекая и не ругая. Нередко он появлялся в храме в шесть утра и уходил поздно вечером. В перерыве между службами общался с народом.
Часто можно было услышать с сокрушением произносимую фразу: «Учу вас, учу, а всё без толку». Многие не понимали: чему он нас учит? А суть его учения заключалась не в том, как готовиться к причастию и сколько канонов прочесть, а в привитии человеку понимания того, что Церковь — это Мать. И без Нее нет спасения в этом мире. Он прививал живое чувство веры. К одним он был строг. Иногда до чрезвычайности. К другим же проявлял снисхождение, понимая, что бремена непосильные могут отвратить их от спасительного пути.
Батюшка часто давал советы в шутливой форме. Новоначальной прихожанке, хотевшей каждый день прочитывать Псалтирь, он дал такое благословение: «Ты, мать, запомни: утром — утреннее правило, а вечером — вечернее. И смотри — не перепутай».
Если он видел в человеке гордеца и чувствовал, что тот не станет выполнять его советов, на заданные вопросы батюшка мог довольно резко ответить: «А я почем знаю? Ты человек ученый, а я мужик деревенский. Чего у меня спрашивать. Ты сам все знаешь».
Муж сестры Тамары Глобы (бывшей не Глобой, а Трескуновой — ассистенткой на картине, снятой по моему сценарию) жаловался мне на отца Василия. Тот на его разглагольствования махнул рукой и послал его вон. Времени у батюшки на интеллигентскую болтовню, целью которой было утвердиться в безбожии или какой-нибудь гуманистической благоглупости, не было. Он с большим удовольствием шутил по поводу гордыни и непробиваемости «ученых мужей». И очень ценил хорошую шутку. Но только если она не была пошлой. «Ад достоин всяческого посмеяния». Поэтому батюшка радовался, как ребенок, когда удавалось уязвить врагов Церкви. Он сам часто подтрунивал над занудами и людьми, полагавшими, что он будет за них молиться, а им уже ничего не надо делать для собственного исправления.
Мне постоянно говорили, что я обязан снять фильм о батюшке, и я для начала снял несколько его служб. Но когда я пытался снимать отца Василия в непринужденной обстановке, он всегда либо махал руками и приказывал прекратить съемку, либо становился неестественно важным. Батюшку нельзя было заставлять «петь не своим голосом». Не нужно было просить его рассуждать на богословские темы. Батюшка же сам о себе говорил, что он «практик». Феномен его служения заключался в молитве о вверенных ему чадах. Нужно было не организовывать съемку — он терялся и терял естественность при нацеленной на него камере, а подсматривать, как он общается с людьми. Но этого он в ту пору не позволял. Камеры в храме появились гораздо позже. В последние годы иногда батюшку снимало несколько десятков наших прихожан и «не наших», приехавших к нему за советом. Все же мне удалось побывать с ним на его родине и снять его в естественной обстановке.
Мы встретились не договариваясь в Оптиной пустыни. Он приехал туда из Волхова с орловскими родственниками. Рядом с монастырем поселилась наша общая знакомая — монахиня из Москвы. Она пригласила нас на чай после воскресной литургии. В числе приглашенных был некто Мыкола, приехавший в Оптину из Полтавы. Он прошел сквозь огонь, воду и все известные музыкальные инструменты. По природе очень деловой человек, он с легкостью придумывал и совершал авантюрные дела, а результат довольно скоро пропивал и прогуливал. Такая жизнь опустошила его. Потеряв к ней интерес, он по чьему- то совету приехал в Оптину пустынь. Но понять, для чего взрослые люди часами стоят, слушая монашеское пение, он долго не мог. Прошло немало времени, прежде чем он в первый раз исповедался. Но и это не помогло. Он сидел с нами за столом, с удивлением прислушивался к нашему разговору.
— Что, Мыкола, молчишь? — спросил его отец Василий.
— Да я слушаю. И думаю, — ответил он.
— Может, спросить чего хочешь? — продолжал батюшка. — Я вижу, у тебя много вопросов.
— Да на мои вопросы до утра отвечать будете, — усмехнулся Мыкола.
— Ну и давай поговорим до утра. Поехали со мной ко мне на родину, — неожиданно предложил батюшка. — Ты тут все равно ничего не делаешь.
Мыкола помолчал несколько минут, потом решительно мотнул головой: «Поехали».
— Ну и ты, Сашка, дуй с нами, — неожиданно обратился отец Василий ко мне.
Меня уговаривать не пришлось. Мы вышли с Мы- колой из избы.
— Что это за батек? — спросил он меня.
![]()
Я сказал ему, что Господь призрел на него и послал ему именно того, кто вразумит его и изменит его жизнь. Мыкола недоверчиво пожал плечами и рассказал о неудовольствии батюшкой многих монахов. Дело в том, что отец Василий сказал после службы проповедь, в которой обличил некоторых монахов-младостарцев, возомнивших себя опытными духовниками. Батюшка знал много случаев, когда от чрезмерной строгости таких монахов люди приходили в отчаяние и переставали вообще ходить в Церковь. Досталось от батюшки и тем, кто вел яростную борьбу с ИНН. Я пообещал по дороге прокомментировать эту историю.
Мы выехали на двух машинах. Родственники отца Василия — на одной. Мы с отцом Василием и Мыколой — на мыколиной «шкоде». У ворот нас поджидала целая толпа питерцев, оказавшихся в этот день в Оптиной. Некоторые стали проситься с нами. Всем хотелось попасть с батюшкой на его родину.
— Еще увидите мою родину, — пообещал батюшка.
Так и произошло. Через несколько лет духовные чада отца Василия стали приезжать в Волхов целыми автобусами.
Мы сидели в машине, как батюшка вдруг приказал остановиться. Он вышел и направился к группе военных, шедших в сторону монастыря. Я поспешил за ним. Батюшка решительно встал у них на пути и, радостно улыбаясь, произнес длинную тираду, от которой военные буквально опешили. Это были генералы и полковники медицинской службы. В отце Василии трудно было признать священника: борода короткая, стрижка, в отличие от снующих повсюду монахов, тоже короткая. Одет в куцый плащик пятидесятых годов. На голове неказистая шляпа той же поры. Стоптанные грубые ботинки фабрики «Скороход». Что за человек?! Местный козельский дедушка, да и только. А дедушка этот радостно говорит им: «Верной дорогой идете, товарищи. Комиссары ее от вас долго загораживали. А вы — молодцы! Идите по ней всегда. Будьте настоящими воинами Христовыми. Тогда никакой враг вас не одолеет. Вы моложе меня. Не знаете войны. А я знаю. И знаю, что без Бога — не видать бы нам победы. Как только открыли коммунисты храмы, так и отступать перестали. И вы никогда не отступайте. Уповайте на Бога! Уж Он-то никогда не подведет!»
