— Мне не нравится слово «иллюзия». Из-за него я выгляжу чем-то вроде актера, а на самом деле это не так.
— Что же тогда?
— В Нью-Йорке ты хотел Юдит — именно это ты и видел. Это была твоя фантазия, а не моя.
— Но ты подыгрывал мне.
— Потому что я хотел быть с тобой.
— А сейчас ты тоже подыгрываешь?
— Я не обманываю тебя, если ты это имеешь в виду. То, что ты видишь перед собой, — это и есть я, для тебя.
— А для других?
— Я могу оказаться чем-то иным. Иногда мужчиной. Иногда женщиной.
— Ты можешь стать белым?
— На секунду-другую. Но если бы я попытался улечься в твою постель при свете дня, ты бы понял, что я не Юдит. То же самое произошло бы, если бы ты был влюблен в восьмилетнюю девочку или в собаку. Я не смог бы предстать в их облике, разве лишь… — Пай бросил на него быстрый взгляд, — в очень специфических обстоятельствах.
Миляга задумался над этим сообщением, пытаясь разобраться с целым роем биологических, философских и сексуальных вопросов. На мгновение он остановился и повернулся к Паю.
— Позволь мне описать тебе, что я вижу перед собой, — сказал он. — Просто чтобы ты знал.
— Хорошо.
— Если бы ты встретился мне на улице, скорее всего я подумал бы, что ты — женщина… — он склонил голову набок, — а может быть, и нет. Думаю, это зависело бы от освещения и от того, как быстро бы ты шел, — Он засмеялся. — Вот черт, — сказал он. — Чем больше я смотрю на тебя, тем больше я вижу, а чем больше я вижу…
— …Тем меньше ты понимаешь.
— Точно. Ты не человек. Это очевидно. Но дальше… — Он покачал головой. — Скажи, я вижу тебя таким, каков ты на самом деле? Я хочу сказать, это окончательная версия?
— Разумеется нет. И в тебе, и во мне скрываются куда более странные обличья. Ты знаешь об этом.
— Я узнал об этом только теперь.
— Мы не можем разгуливать слишком голыми по этому миру. Иначе мы просто выжгли бы друг другу глаза.
— Так ты это или не ты?
— Я. На время.
— Во всяком случае мне это нравится, — сказал Миляга. — Не знаю, что бы я сказал, если бы увидел тебя на улице, но голову бы я точно повернул. Что ты на это скажешь?
— Это все, что мне нужно.
— А я встречу других существ, похожих на тебя?
— Может быть, — сказал Пай. — Но мистифы встречаются нечасто. Когда рождается мистиф, это повод для большого празднества у моих соплеменников.
— А кто твои соплеменники?
— Эвретемеки.
— А здесь они встречаются? — Миляга кивнул в направлении толпы внизу.
— Сомневаюсь. В Изорддеррексе — наверняка. У них там есть свой Кеспарат.
— Что такое Кеспарат?
— Квартал. У моих соплеменников есть город внутри города. Во всяком случае был. Последний раз я был здесь двести двадцать один год назад.
— Господи… Сколько же тебе лет?
— Прибавь еще столько же. Я понимаю, тебе это кажется огромным сроком, но плоть, к которой прикоснулись чары, с трудом поддается времени.
— Чары?
— Магические заклинания. Чары, заговоры, обереги. Они оказывают свое чудесное влияние далее на такую шлюху, как я.
— Приехали! — сказал Миляга.
— Да, тебе нужно узнать обо мне еще кое-что. Мне сказали — это было много лет назад, — что я проведу свою жизнь шлюхой или убийцей. Так я и поступил.
— Поступал до настоящего момента. Может быть, теперь все это кончилось.
— Кем же я буду теперь?
— Моим другом, — ответил Миляга, ни секунды не поколебавшись.
Мистиф улыбнулся:
— Спасибо тебе за это.
На этом обмен вопросами прекратился, и бок о бок они продолжили спуск по склону.
— Не проявляй интерес слишком открыто, — посоветовал Пай, когда они приблизились к границе застройки. — Делай вид, будто ты видишь подобные зрелища ежедневно.
— Это будет трудновато, — предположил Миляга.
И это действительно было непросто. Ходьба по узким пространствам между хижинами была чем-то вроде путешествия по стране, в которой даже воздух обладает честолюбивым стремлением к эволюции и в которой дышать — значит меняться. Сотни различных глаз смотрели на них из дверных проемов и окон, в то время как сотни различных членов занимались повседневной работой: приготовлением пищи, кормлением детей, ремеслом, сплетнями, разведением костров, любовью. И все это с такой скоростью мелькало перед глазами Миляги, что после нескольких шагов ему пришлось отвести взгляд и заняться изучением грязного водосточного желоба, по которому они шли, чтобы изобилие зрелищ не переполнило его сознание до краев. И запахи тоже: ароматные, тошнотворные, кислые, сладкие; и звуки, от которых череп его раскалывался, а внутренности съеживались.
В его жизни до нынешнего дня, ни во сне, ни наяву, не было ничего такого, что могло бы подготовить его к тому, что он переживал сейчас. Он изучал шедевры великих визионеров — однажды он написал вполне пристойного Гойю и продал Энсора за небольшое состояние, — но различие между живописью и реальностью оказалось огромным. Это была пропасть, размеры которой, по определению, он не мог установить до настоящего момента, когда перед ним оказалась вторая часть равенства. Это место не было вымышленным, а его обитатели не были вариациями на тему виденного в прошлом. Оно существовало само по себе и не зависело от его представлений о реальности. Когда он вновь поднял глаза, вызывая на себя атаку необычного и неизведанного, он поблагодарил судьбу за то, что теперь они оказались в квартале, населенном более человекоподобными существами, хотя и здесь встречались сюрпризы. То, что показалось было трехногим ребенком, перескочило им дорогу и, оглянувшись, обратило к ним лицо, высохшее, как у брошенного в пустыне трупа, а его третья нога оказалась хвостом. Сидевшая в дверях женщина, волосы которой расчесывал один из ее ухажеров, запахнула свои одеяния в тот момент, когда Миляга посмотрел в ее сторону, но сделала это недостаточно быстро, чтобы скрыть то обстоятельство, что второй ухажер, стоящий перед ней на коленях, процарапывал на ее животе иероглифы острой шпорой, растущей у него на руке. Он слышал вокруг себя множество языков, но, похоже, самым распространенным все-таки был английский, хотя и испорченный сильным акцентом или искаженный особенностями анатомии говорящего. Некоторые говорили, словно пели; у других речь напоминала звуки рвоты.
Но голос, позвавший их из уходящего направо оживленного переулка, вполне мог прозвучать и на любой из улиц Лондона: шепелявый, самодовольный окрик, потребовавший, чтобы они остановились. Они оглянулись в направлении голоса. Толпа расступилась, чтобы освободить проход его обладателю и сопровождавшей его группе из трех человек.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});