— Выйди на время в спальню. Нам с Вандой надо поговорить наедине.
— В твою спальню. — Улыбка его стала еще шире. — С огромным удовольствием, ma petite.
Я нахмурилась. Все ему нипочем. Как всегда. Но он вышел из комнаты, как я просила. Ванда сразу опустила плечи. Она судорожно вздохнула.
— Ты ведь правда не дашь меня ему в обиду?
— Правда, и не сомневайся.
Она снова начала тихо плакать. Я не знала, что мне делать. Я никогда не понимала, что делать, когда кто-то плачет. Обнять ее? Погладить по руке. Что?
Наконец я просто села на пол возле нее и стала ждать. Через некоторое время плач прекратился. Она моргнула. Макияж ее исчез, просто исчез. От этого она выглядела не менее красивой, но более уязвимой. У меня возникло желание взять ее на ручки и покачать. Наврать, что все будет хорошо.
Но когда она уйдет отсюда, она снова будет шлюхой. Шлюха-инвалид. Как это может быть хорошо? Я покачала головой в ответ на собственные мысли.
— Принести тебе салфетку?
Она кивнула.
Я принесла с кухни коробку. Она промокнула глаза и тихо, очень благовоспитанно высморкалась.
— Мы можем говорить теперь?
Она моргнула, потом кивнула мне и робко глотнула колы.
— Ты знаешь Гарольда Гейнора, верно?
Она тупо уставилась на меня. Неужели мы ее сломали?
— Если он узнает, он меня убьет. Если я не хочу стать кладбищенской приманкой, то уж тем более не хочу умереть.
— Никто не хочет. Поговори со мной, Ванда, пожалуйста.
Она тяжело вздохнула:
— Хорошо, я знаю Гарольда.
Гарольда?
— Расскажи мне о нем.
Ванда, прищурившись, смотрела на меня. Вокруг глаз у нее собрались еле заметные морщинки. От этого она казалась старше, чем я подумала сначала.
— Он еще не присылал к тебе Бруно или Томми?
— Томми приходил поговорить.
— И что было?
— Я показала ему пистолет.
— Вот этот? — тихо спросила она.
— Да.
— Чем ты умудрилась так разозлить Гарольда? Что ты такого сделала?
Соврать или сказать правду? Ни то, ни другое.
— Я отказалась кое-что сделать.
— Что?
Я покачала головой:
— Не имеет значения.
— Явно это не секс. Ты не калека, — сказала она с некоторым усилием. — Он не прикасается к здоровым женщинам. — Горечь в ее голосе была такой густой, что ее можно было мазать на хлеб.
— Как вы познакомились? — спросила я.
— Я училась в колледже, а Гейнор был спонсором нашего факультета.
— И он пригласил тебя к себе?
— Да. — Она говорила так тихо, что мне пришлось к ней наклониться, чтобы услышать.
— И что было дальше?
— Мы оба были в инвалидных креслах. Он был богат. Это было здорово. — Она поджала губы, словно разравнивала помаду, потом глотнула.
— И когда это перестало быть здорово? — спросила я.
— Я переехала к нему. Бросила колледж. Это было… легче, чем колледж. Легче, чем все остальное. Он не мог мною насытиться. — Она снова опустила глаза. — Потом ему захотелось разнообразия в постели. Видишь ли, ноги у него повреждены, но он их чувствует. А я не чувствую. — Ванда уже почти шептала. Мне пришлось прислониться к ее коленям, чтобы расслышать, что она говорит. — Ему нравилось выделывать всякие штуки с моими ногами, но я не чувствовала. Поэтому сначала мне казалось, что ничего такого в этом нет, но… но потом он действительно спятил. — Она вдруг взглянула мне в лицо. Глаза ее казались огромными, в них стояли слезы. — Он меня укоротил. Я ничего не чувствовала, но дело ведь не в этом, верно?
— Конечно, — сказала я.
Первая слеза покатилась по щеке Ванды. Я коснулась ее руки, и она сжала мои пальцы, как маленький ребенок.
— Ничего, — сказала я, — ничего.
Она плакала. Я держала ее за руку и врала:
— Уже все прошло, Ванда. Он тебя больше не тронет.
— Все трогают, — сказала она. — Ты сама собиралась меня тронуть. — Глаза ее обвиняли.
Было уже поздно объяснять ей игру в хорошего и плохого полицейского. Она все равно не поверит.
— Расскажи мне о Гейноре.
— Он нашел себе глухую девушку.
— Цецилию, — сказала я.
Она посмотрела на меня с удивлением:
— Ты ее знаешь?
— Немного.
Ванда покачала головой.
— Цецилия действительно ненормальная. Ей нравится мучить людей. Она от этого балдеет. — Ванда смотрела на меня так, словно пыталась измерить степень моего потрясения. Была ли я потрясена? Нет.
— Гарольд иногда спал с нами обеими. Под конец мы вообще занимались любовью только втроем. Секс стал по-настоящему грубым. — Ее голос понизился до хриплого шепота. — Цецилия любит ножи. Она мастер снимать шкуру. — Ванда снова поджала губы, словно размазывая помаду. — Гейнор убьет меня только за то, что я разболтала его интимные секреты.
— А ты знаешь какие-нибудь деловые секреты?
Она покачала головой:
— Нет, честное слово. Он всегда внимательно следил за тем, чтобы в моем присутствии о делах ничего не говорилось. Сначала я думала, что он заботится о том, чтобы в случае его ареста полиция меня не трогала. — Она посмотрела на свои колени. — Только потом я поняла, что он просто заранее знал, что найдет мне замену. Он не хотел, чтобы я узнала что-нибудь такое, что могло бы ему повредить, когда он меня бросит.
В ее словах уже не было ни гнева, ни горечи, только печаль. Я бы хотела, чтобы она рвала и метала. Это тихое отчаяние было невыносимо. Эта рана никогда не заживет. Гейнор не убил ее, он сделал хуже. Он оставил ее в живых. Она была жива и искалечена внутри не меньше, чем снаружи.
— Я не могу тебе рассказать ничего, кроме постельного трепа. Но это тебе не поможет его прижать.
— А может быть, в спальне были разговоры не только о сексе? — спросила я.
— Что ты имеешь в виду?
— Личные тайны, но не связанные с сексом. Ты ведь была его пассией почти два года. Он, наверное, говорил еще о чем-то, кроме секса.
Она задумалась.
— Я… я помню, он говорил о своей семье.
— И что же он говорил о семье?
— Он был незаконнорожденный. И постоянно говорил о семье своего настоящего отца.
— Он знал, кто это?
Ванда кивнула.
— Это была богатая семья, старинный род. Мать Гейнора была проституткой, которую его отец сделал своей постоянной любовницей. Когда она забеременела, ее просто выкинули на улицу.
Теперь Гейнор точно так же обходится со своими женщинами, подумала я. Башковитый дядя был этот Фрейд. Вслух я сказала:
— Что это за люди?
— Он не говорил. Я думаю, он боялся, что я буду их шантажировать или расскажу им его маленькие грязные тайны. Ему ужасно хотелось, чтобы они пожалели о том, что не приняли его в свою семью. Я думаю, он и состояние свое сколотил только ради того, чтобы утереть им нос.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});