которые сейчас, а вообще старухи.
Ну, а те, которые сейчас… О господи! Старухи тут, возможно, всегда были, Демин не проверял, но те, которые сейчас, не всегда были старухами, это уже точно. В старух они превратились на твоих глазах, Демин, а ты умудрился не заметить этого, братец… Умудрился? Какая же это мудрость, скажи на милость, когда это явное безобразие. Но полно! Терзать себя за это сейчас нет смысла. Нехорошо, понятно, что ты так невнимателен к своим сослуживицам, но можешь утешиться тем, что они и сами не замечали, как стареют — старели, старели, пока вдруг, или не вдруг, увидели, что уже стары.
Но ты, конечно, помнишь, Демин, несомненно, помнишь, ты же еще не потерял память, какими они были, нынешние старухи, в ту давнюю пору, когда ты желторотым студентиком пришел в театр на преддипломную практику. О, они тогда неплохо выглядели, в них еще влюбляться можно было… И Демин влюбился, или вообразил, что влюбился, — это теперь уже невозможно установить, как, впрочем, невозможно теперь установить и то, была ли тогда красива его возлюбленная. Но сам Демин в те дни ничуть не сомневался, что сильнее его никто на свете не любил и не любит и что прекраснее Антонины Петровны не было и нет во всей вселенной. И он говорил об этом Антонине Петровне при каждом удобном и даже неудобном случае.
Она сначала только хмурилась, но как-то раз скупо улыбнулась, а потом и смеяться стала, много стала смеяться и однажды, уже под утро, — Демин был уверен, что однажды он наступит, такой предутренний час, тогда еще все, все казалось ему возможным, — Антонина Петровна сказала ему: «Теперь можешь называть меня Тошкой, мой мальчик. Это мое секретное имя для самых, самых близких».
И он называл ее Тошкой, и он придумывал еще и другие, не менее ласковые прозвища, и вообще он напридумывал за ту короткую и вместе с тем длиннющую ночь столько всякого хорошего, сколько иной раз и за год не придумаешь, понастроил столько воздушных замков, что их вполне хватило бы на какое-нибудь средневековое королевство.
Антонина Петровна, разумеется, понимала (к сорока годам такое, к сожалению, понимаешь, даже если тебе смертельно не хочется понимать), что это только милый «треп», но она не мешала возлюбленному — пусть говорит, пусть говорит, — и только когда возлюбленный уж чересчур завирался, она ненадолго зажимала ему рот рукой.
Из всех ее любовных прикосновений это было, пожалуй, самое любовное, потому что это была такая рука! Такая нежная и страстная рука! Потрясающе красивая рука! «Прекрасная», — подумал Демин и озадаченно приподнял брови: все это были лишь слова с восклицательными знаками, и не более, видение той прекрасной руки не возникло, хотя Демин точно знал, что она была прекрасна.
Демин сделал усилие, чтобы вспомнить ту руку — а зачем? Этого он и сам не знал, — но так и не вспомнил, а только умножил количество никчемных слов и восклицательных знаков к ним. Но зато, не потребовав никакого напряжения памяти, тут же возникло другое видение — руки, на которые он уже давно не может смотреть без раздражения, вооруженные стальными вязальными спицами, теперешние руки теперешней Антонины Петровны: сморщенные, жилистые, шершавые, со вздутыми темно-лиловыми венами, с какими-то непомерно большими тусклыми веснушками. Стоп, стоп, довольно! Опять какая-то чертова чепушина: старушечьи руки, Тошкины руки… Ну зачем тебе это, Демин? Ну в самом деле: зачем мне это? Для чего, скажите, растравлять себя? Разве я виноват, что эта женщина постарела? Закон природы — все стареют. И я старею, что поделаешь, вот уже и память не сработала — забыл, начисто забыл, какими они были, те Тошкины руки… Хоть убей, не могу их себе представить. Не могу, и все.
Но нечего превращать порок памяти в порок совести. Нечего.
И воспоминаниям нечего предаваться — не время.
Разве тебе не ясно, Демин, что отныне… Ясно? Ну то-то же!
Обстоятельства, раз они уже так сложились, требуют от тебя… Ну насчет обстоятельств тоже все ясно — не тяни с решением, Демин, не выворачивайся, не извивайся — старухи должны уйти на пенсию, иначе ты не сдвинешь театр с места. И они пойдут на пенсию. Вязать они могут дома. Дома даже спокойнее — никто мешать не будет: ни докучливые режиссеры, ни партнеры, ни публика. Вяжи себе… Впрочем, это их личное дело. А я буду делать свое. И без всяких колебаний. Баста — я и так всю жизнь проколебался. А сейчас не дрогну. Не отступлю. Как задумал, так и сделаю. И раз я уже решил тронуть мирных старух, то агрессивного «мыловара» тем более не пожалею. Да и за что его жалеть, нахала. Вообще-то, конечно, его жалко — в сущности, он глубоко несчастен, этот настырный тип. До театра, насколько Демину известно, Игорь Богданович Лойко, инженер-химик по специальности, работал на каком-то парфюмерном предприятии и действительно варил там мыло, за что актеры и прозвали его «мыловаром». Но инженер Лойко не считал мыловарение своим призванием. Своим истинным призванием он считал актерское искусство и сожалел лишь о том, что несколько запоздал с таким открытием и потому не получил соответствующего образования. «Зато у меня кое-что другое имеется», — говорил он многозначительно, намекая, впрочем, не на какие-то там связи или чье-либо высокое покровительство, а на нечто присущее ему от рождения.
В театр Лойко пришел с шестилетним стажем активного драмкружковца, с грамотами и дипломами, полученными на различных смотрах и олимпиадах, с альбомчиком газетных статей и заметок, в которых «положительно» упоминалось его имя — самодеятельных артистов почему-то принято хвалить с перебором — и было в том альбомчике несколько статей, в которых Лойко был признан способным, одаренным, самобытным и т. п., а в одной крохотной заметке информационного характера, даже талантливым: «…талантливо сыграл роль деда Касьяна инженер-химик И. Б. Лойко» — было напечатано черным по белому, но на профессиональной сцене, не сразу, правда (долгое время действовала еще добродушно-снисходительная шкала оценок: «Учтите — у него нет настоящей школы; учтите — человек из самодеятельности пришел» и так далее), обнаружилось, что этого самого таланта у И. Б. Лойко никогда не было. Попробовали сказать об этом, ну, если не прямо, то достаточно ясно самому Лойко, попробовали вернуть человека, пока не поздно, к естественной его жизни, но Лойко решительно запротестовал: «Зажимаете, — сказал он директору. — Не выйдет. Не дамся».
Просто непонятно, почему Лапшин его столько терпел. Боялся? Ну нет, Лапшина трудно было запугать. Жалел? Несомненно, жалел, без жалости Лапшин