Читать интересную книгу Нигде в Африке - Стефани Цвейг

— Да ладно, — успокоил ее Оха. — Я бы тоже рассмеялся, если бы был на твоем месте и услышал такой ломаный английский. Поэтому мне хотелось бы иметь в друзьях Дэвида Копперфилда.

— Почему?

— Чтобы хоть немного чувствовать себя здесь дома.

Регина сначала разделила отдельные слова на слоги, а потом соединила их снова. Она даже перевела их на свой язык, но ей не удалось понять, почему Оха выпустил их из своего горла.

— Но ты же здесь дома, — сказала она.

— Можно и так сказать.

— Это же твоя ферма, — настаивала девочка. Она чувствовала, что Оха хочет ей что-то сказать, но он запер свой рот на замок, не издав ни звука, и она повторила:

— Ты здесь дома. Это твоя ферма. Все здесь такое красивое.

— Pro transeuntibus[103], Регина. Понимаешь?

— Нет, папа говорит, что латынь, которой нас учат в школе, годится только для собак.

— Для кошек. Спроси своего отца, когда снова будешь в Найроби, что значит pro transeuntibus. Он тебе все точно объяснит. Он умный человек. Самый умный из всех нас, но никто не решается признать это.

Голос Охи и его глаза уверили Регину, что он, точно как отец, хотел сказать о корнях, Германии и родине. Она приготовила уши для знакомых, нелюбимых звуков.

И тут вошла Лилли.

— Теленок, — сказала она, сжав губы в маленький красный шарик, — уже оправдывает свое имя.

Оха, засмеявшись в ответ, спросил:

— Он уже может промычать «Маленькую ночную серенаду»?

Лилли музыкально хихикнула и расширила глаза, но все-таки не заметила, что веселость у ее мужа исходила только изо рта. Она потерла руки, будто хотела хлопнуть в ладоши, и сказала:

— Я должна принарядиться в честь такого дня.

— Непременно, — согласился Оха.

Сама того не желая, Регина взглянула на него и поняла, что он еще не вернулся из сафари, о котором Лилли ничего не подозревала. Ее кожа похолодела, и ей представилось, будто она, приложив ухо к дыре в чужой стене, узнала вещи, о которых знать ей было не положено. Регине понадобилась сила, чтобы воспротивиться потребности встать и утешить Оху, как она утешала отца, когда его мучили раны из прежней жизни. Некоторое время ей хорошо удавалось подавлять каждое движение своего тела, но ноги не давали ей покоя и наконец все-таки победили ее волю.

— Пойду погуляю с Максом, — сказала девочка. Хотя раньше она всегда держала брата обеими руками, в этот раз одна рука высвободилась и скользнула по голове Охи.

Вырезанные на стуле львы нагрелись от солнца, у которого осталась только коротенькая тень. Кедры наполнили ночным дождем свои стволы и корни. Если где-то шевелилась ветка, Регина сразу искала глазами обезьян, но слышала только звуки, которые означали, что мать-обезьяна сзывает своих детенышей.

Некоторое время она думала об Овуоре и прекрасном споре ее детства: кто умней — обезьяны или зебры? Но когда сердце бешено забилось, она заметила, что ее отец начинает вытеснять Овуора. В первый раз с прибытия в Гилгил ее одолела тоска по дому. Она повторила это слово несколько раз, сначала еще весело, по-английски, потом, нехотя, по-немецки. На обоих языках слоги жужжали, как злые пчелы.

Моцарта выманивали на травку два пастушонка, которые слышали только язык коров, а не людей. Дездемона нежно подталкивала сына головой, потом остановилась на солнечном пятне и вылизала его мягкую шкурку, покрывшуюся маленькими светло-коричневыми кудряшками. На спину Дездемоны опустился скворец. Сияющая синева его перьев делала глаза слепыми для любой другой краски.

В длинном белом платье, окружавшем шею горой из рюшей, из-за куста желтых роз вышла Лилли. Она выглядела так, будто услышала приказ Мунго лететь на небо, но не шевельнулась, пока теленок не начал сосать. Тогда она выпустила из горла воздух, подняла голову, сложила руки и запела «Такой волшебной красоты…»[104].

Птицы умолкли, и даже ветер не мог противиться пению Лилли, он летел рядом с отдельными, высокими нотами. Они полетели к горам быстрее, чем всегда. Прежде чем до Регины долетело последнее эхо, она поняла, что ошиблась. Она не была счастливым Одиссеем, вернувшимся домой. Она слышала в Гилгиле только сирен.

22

Государственное министерство земли Гессен

Министр юстиции Висбаден Банхофштрассе, 18

Господину доктору Вальтеру Редлиху

«Хоув-Корт»

п/я 1312

Найроби

Кения

Висбаден, 23 октября 1946 г.

Касательно Вашей просьбы о возможности Вашего трудоустройства в системе юстиции земли Гессен от 9 мая 1946 г.

Уважаемый господин доктор Редлих!

Очень рады сообщить Вам, что на Вашу просьбу о возможности Вашего трудоустройства в системе юстиции земли Гессен получен положительный ответ от четырнадцатого числа сего месяца. В настоящее время Вам предоставляется место судьи в участковом суде города Франкфурта, в связи с чем просим Вас после Вашего возвращения в Германию как можно скорее встретиться с председателем суда, господином доктором Карлом Маасом, который уже поставлен нами в известность относительно Вашего назначения. Пожалуйста, сообщите ему, на какую дату намечен Ваш переезд во Франкфурт. При определении Вашего жалованья признаны входящими в стаж все годы, начиная с 1937-го, когда последовало Ваше увольнение с должности адвоката в г. Леобшютце (Верхняя Силезия).

Мне поручено также сообщить Вам, что Вы лично известны в гессенском министерстве юстиции. Ваше желание участвовать в возрождении свободной юстиции было воспринято здесь как особый знак надежды для молодой демократии нашей страны.

С наилучшими пожеланиями на будущее Вам и Вашей семье, с выражением глубочайшего почтения д-р Эрвин Поллитцерпо поручению министра юстиции Государственного министерства земли Гессен.

Овуор почувствовал значение этого часа глазами, носом, ушами и головой мужчины, которого опыт сделал умным, а инстинкт — ловким, как юного воина. Он был охотником, который бодрствует целую ночь и только благодаря постоянному оттачиванию своих чувств может поймать долгожданную добычу. В этот день, который начался, как и все другие, он передал письмо куда более важное, чем все предыдущие.

Задрожавшие руки бваны и та внезапность, с какой его кожа поменяла цвет, когда он вскрывал толстый желтый конверт, уже все сказали Овуору. Еще больше сказали кислый запах страха, исходивший от двух тел, и нетерпение, от которого две пары глаз вспыхнули, как слишком быстро загоревшееся пламя. В той же комнате, где Овуор еще без волнения и спешки считал пузыри в горячем кофе, прежде чем пойти в контору «Хоув-Корта», чтобы забрать почту, теперь, в наступившей тишине, каждый вдох был так громок, будто бване и мемсахиб зашили в грудь барабаны.

Овуор пытался успокоить стук в собственном теле, все время дотрагиваясь до предметов, которые узнал бы с за-крытыми глазами, и наблюдал за тем, как бвана и мемсахиб читают письмо. Когда он открывал только глаза, а не переполненный ящик воспоминаний о тех днях, которых уже давно не было, то не видел большой перемены в этих людях. Они сидели с бледной от великого страха кожей, как и в другие часы, когда издалека пришедшие письма обжигали их, словно кипящие брызги, когда в чересчур маленьком горшочке разогревают слишком много жира. И все-таки бвана и мемсахиб стали для Овуора чужими.

Сначала они просто сидели на диване, все время открывая рты, но не показывая зубы, как больные, когда хотят пить. Потом из двух голов стала одна, а из двух тел — застывшая гора, проглотившая всю жизнь. Как у дикдиков, которые в самый солнцепек ищут защиты друг у друга и не хотят расцепиться, даже когда тень становится слишком маленькой для двоих. Картинка с неразлучными дикдиками пробудила в Овуоре беспокойство. Она жгла глаза и иссушала рот.

Ему вспомнилась мудрая история, которую Регина рассказала много сезонов дождей назад, в Ронгае. Это было задолго до прекрасного дня с саранчой. Одного мальчика превратили в лань, а его сестра была бессильна против колдовства. Она не могла больше говорить с братом на языке людей и боялась, что его застрелят охотники, но олененок не чуял запаха ее страха и выпрыгнул из-под защиты высокой травы.

С тех пор Овуор знал, что слишком долгое молчание может быть для людей еще опаснее, чем большой шум, который делает уши толстыми, как туго набитые мешки. Овуор откашлялся, хотя глотка у него была такой же гладкой, как только что намасленное тело воришки.

В эту минуту он заметил, что бвана все-таки не потерял свой голос навсегда. Только говорил он так, будто каждый отдельный звук с трудом пробирается между языком и зубами.

— Господи, Йеттель, неужели это случилось со мной? Этого не может быть. Даже не знаю, что сказать. Скажи мне, что это не сон, что я не проснусь сейчас. Говори, что угодно, только не молчи.