Леонтовича. Здесь движение меньше, но нам все равно надо быть крайне бдительными.
— С тобою Жорж, — говорит Фрося. — А мой суженый, наверное, воюет. Встретимся — будет о чем рассказать друг другу. Счастливы те, кого не жжет стыд за какие-то плохие поступки, кто на исповеди перед собственной совестью может сказать: «За всю жизнь я ни разу не уронил человеческого достоинства». Война — жестока. Но это суровый экзамен для всех нас.
— Удивительно. Почти то же самое мне говорил Жорж.
— Правда?
— Абсолютно. — Невольно повторяю излюбленное слово Жоржа.
Полдороги осталось позади. Идем по улице Коминтерна. Уже не так страшно. То здесь, то там люди тянут за собой такие же салазки, некоторые несут узлы на плечах. Близость цели придает сил. Встречаем немецких солдат и офицеров — не обращаем на них внимания. Если они и смотрят в нашу сторону, то лишь как на девушек, прикидывая, стоит или не стоит заигрывать с ними. К счастью, не заигрывают. Улица Коминтерна идет наклонно, наши салазки приходится не тянуть, а придерживать.
То, что случилось в следующее мгновенье, можно было бы назвать чудом, если бы оно не грозило смертельной опасностью. Впереди нас неожиданно появился немецкий роттенфюрер (обер-ефрейтор) и, преградив дорогу мужчине с узлом, шедшим перед нами, показал в сторону:
— Арбайтен!
Мы посмотрели в том направлении. Двор, куча дров, распиленных на короткие чурбачки, около них две пароконных телеги на больших колесах. «Арбайтен» — значит, посылает на погрузку. В то время в Киеве немцы часто хватали случайных людей и принуждали их работать.
— Я интеллигент, профессор, не способен к физическому труду, — упрашивает мужчина, энергично жестикулируя свободной рукой.
— Швайне гунде! — выругался обер-ефрейтор. — Кто работает на великую Германию, тот силен духом, ему все легко.
— Но ведь нормы гуманности...
Немец резким движением сорвал с его плеча узел и швырнул в сторону двора.
— Работайт, швайне гунде!
Пока продолжалась эта короткая сцена, мы попытались перейти улицу, но опоздали. Обер-ефрейтор и нам преградил дорогу:
— Арбайтен!
Словно вспыхнув гневом, решительно, смело заговорила по-немецки Фрося:
— Господин роттенфюрер, я фольксдойче, вы не должны принуждать меня работать наравне с местным населением. К тому же мы торопимся на вокзал, там в кабинете начальника станции ожидает фрау Мильке, завтра мы выезжаем в фатерлянд...
Крупное, мясистое лицо стареющего обер-ефрейтора осталось невозмутимым.
— Ничего не знаю. Арбайтен!
Фрося вовсю разошлась:
— Как вы смеете, роттенфюрер! Вы унижаете мое достоинство. Я буду жаловаться генерал-комиссару Киева бригаденфюреру Квитцрау. Доложу о вас и в Берлине...
Не знаю, что нас спасло: красноречие Фроси или два парня, попавшиеся обер-ефрейтору на глаза. Тот остановил их, показал рукой на вход во двор, а когда задержанные начали что-то доказывать ему, снова грубо выругался:
— А-а, швайне гунде!
— Вперед! — приглушенным голосом подала команду Фрося, и мы двинулись с места. — Только не торопись. И не смейся. Если вернет, к нему подойду я одна, а ты не останавливайся. О, он еще попомнит меня. Бригаденфюрер Квитцрау непременно посадит его на гауптвахту...
Фрося так убедительно играла роль обиженной фольксдойче, что даже я готова была поверить, будто мы действительно идем на вокзал, а там нас ожидает фрау Мильке, и завтра мы втроем отправляемся в Германию...
За спиной послышался окрик обер-ефрейтора: «Арбайтен!», но приказ этот адресовался уже кому-то другому.
Напряжение, вызванное боязнью попасть в какую-то новую беду, окончательно спало только тогда, когда мы свернули на Вокзальную. Рядом — железнодорожная станция, за нею Батыева гора, Соломенка, а впечатление такое, словно мы попали на глухую окраину. Одноэтажные и двухэтажные домики, палисадники, у калиток скамейки для посиделок, деревянные ставни, закрывающиеся изнутри болтами. Типичный рабочий поселок. После перепалки с обер-ефрейтором Фрося все это время не подавала голоса, словно берегла «порох» для очередного случая, если придется оказывать сопротивление, а сейчас остановилась, похукала на застывшие пальцы и проговорила улыбаясь:
— Ты же бойчее меня, почему сама не попробовала дурить голову фрицу? Назвалась бы родственницей Геринга или Риббентропа...
— Я не сумела бы с такой артистичностью, — искренне и с некоторой завистью отвечаю ей.
— Если надо, то все должна уметь, — серьезно поучает подруга. — С давних давен врага побеждали не только силой, но и хитростью. Знаешь легенду о Троянском коне?
— Слыхала.
— Вот и я прибегла к этому приему. Хотя признаюсь, теперь и самой как-то странно, что я на это решилась... — Она бросает взгляд вдоль улицы и добавляет: — Однако довольно нам торжествовать. Поехали! Уже близко...
Мы вошли в разгороженный двор и увидели перед собою какого-то мужчину. Даже попятились. Но это был Евгений Бурляй, мастер связи ТЭЦ‑3, о котором мне говорил Георгий. Раздетый, без шапки, значит, наблюдал из окна, как мы приближались. Молча берет мешок себе на плечо и несет так легко, словно это не радиоприемник, а баллон с воздухом. Вместе поднимаемся на второй этаж, входим в пустую квартиру.
На сухом угловатом лице Бурляя заметна удовлетворенность.
— Обошлось без приключений?
— Почти, — отвечает Фрося.
— А я тревожился о вас...
Вижу, как любовно он достает из мешка радиоприемник, осматривает, нет ли внешних повреждений, осторожно несет в другую комнату. Следуем и мы за ним. Фрося интересуется, где он будет держать приемник.
— Вот здесь, в ящике, — говорит Евгений. — Футляр вынесу на чердак.
— А не понадежнее ли в погребе? Здесь могут увидеть или подслушать.
Бурляй отшучивается:
— Все в господних руках.
Наблюдаем, как он подключает радиоприемник к электросети (энергию берет тайно от линии ТЭЦ, территория которой примыкает к его двору), кладет руку на рычажок включателя. Невольно сдерживаем дыхание. Короткий поворот и... ни звука. Бурляй снимает заднюю стенку приемника, достает одну за другой и осматривает какие-то темные лампочки, что-то пробует на язык, затем вставляет их снова в приемник. Но причина, как тут же выяснил Бурляй, была в другом — просто ТЭЦ прервала подачу тока.
Хотя первая попытка послушать Москву не удалась, настроение у нас приподнятое — приемник есть! — и все мы охвачены чувством величайшего единства. Чего только не делает с людьми общность высокой цели! Любые личные симпатии