освоении пространств, причем в самой минимальной степени под влиянием оружия и силового принуждения, есть какая-то загадка. Такое ощущение, что русские как народ, подобны воде, прорвавшей все мыслимые дамбы и преграды и в своем бесконечном разлитии по просторам Евразии, не знают, где им и остановиться, найти берега. А если вспомнить и пофантазировать, что если бы не было революции октября 1917 года, если бы Россия осталась в числе стран-победительниц первой мировой войны, то ей по соглашению стран Антанты отходил Константинополь (Стамбул), давняя мечта Достоевского и всех русских славянофилов и проливы из Черного моря в Средиземное. Плюс после этого очень скоро произошли бы изменения на Балканах в пользу усиления влияния России и попадания большей части балканских стран под протекторат России. Таким образом расширившаяся Россия (пофантазируем!) к середине XX века (мы помним, что по прогнозам Д. Менделеева к этому времени в России проживало бы не менее 600 миллионов человек), может, даже и раньше, стала бы глобальной, доминирующей силой в мире, которая предотвратила бы появление нацистской Германии, и стало быть, исключила вероятность второй мировой войны.
Вот какой сценарий развития человечества был бы возможен, если бы не кучка горлопанов, кричавших на каждом углу о мифе призрака революции, бродящего по Европе и посетившего, наконец, Россию и соблазнившего им, этим мифом, русский народ, и приведшего, тем самым, мир к той точке невозврата всеобщей истории, какую мы именно сейчас в развитии и наблюдаем. Причем, стоит мимоходом заметить, что большевики представляли из себя самый чуждый элемент российского общества на фоне других социальных слоев и классов. Состоявшие во многом из некоренного населения российской империи, из представителей маргинальных стратов, они, большевики, не представляли из себя органического явления русской жизни, крестьяне и рабочие присутствовали в этом революционном движении как единичные фигуры, и никакого разговора о широком крестьянском восстании против самодержавия не ведется даже в самых правоверных марксистских учебниках по истории. Это был переворот и бандитский захват власти, вместе с тем подкрепленный полным неумением тогдашней царской элиты управлять собственным государством, отжившей системой монархической власти и грандиозной работой, проведенной всей русской культурой (прежде всего, литературой) на протяжении предшествующего века, по «спасению» русского народа от угнетения и страданий «тяжелой жизни», и желанием, тем самым, искупить свои интеллигентские грехи перед ним.
Такого рода общенационального согласия в признании условной вины культурной прослойки населения перед условным же народом, никогда не было в истории мировой цивилизации: повиниться перед как бы страдающими простыми жителями страны и сделать все, чтобы они жили лучше. К чему привело это русское идеальное прекраснодушие, мы изложили чуть выше. (Преобразование советской России в виде СССР в новый тип империи описан нами достаточно подробно в книгах: «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды» и «Русская литература в судьбах России» [4], и о ее позитивных сторонах там сказано немало. Но общая проекция на «идеальный» для России вариант развития без революций и последующей гражданской войны описана чуть выше).
Наконец, еще одна, больше по разряду исторической метафизики предпосылка русского своеобразия – это не столько географическая и ландшафтная отстраненность от развивающегося по-иному Запада, но нежелание быть в одном божьем мире с немыми представителями царства антихриста. (Ничего читателю не напоминает данное утверждение из высказываний современных российских лидеров?)
И, в конце концов, было величайшее, автохтонное, оригинальное дописьменное творчество русского населения, его опора на словесные модели действительности, вера в мифологическую подлинность языка, который был дан русским прежде всего для общения с Богом. Напомню здесь замечательную фразу огненного протопопа Аввакума, что есть православные и не православные языки, русский – по его убеждению – относился к тому, чуть ли не единственному языку, на котором можно было говорить с Богом и быть им услышанным.
Считается, что русский эпос сформировался прежде всего в устном народнопоэтическом творчестве, хотя в нем так и не сохранилось ничего подобного, что было в Древней Греции, у кельтов и скандинавов, других народов Европы. Русских оправдывает только одно соображение – они выходят на мировую историческую площадку достаточно поздно, в определенном отношении мы, россияне, молодой еще этнос, наша становящаяся культура периода Киевской Руси сразу переходит в разряд зрелых, состоявшихся, с определенным авторским подходом и своеобразием. Мы не нуждались в создании архаических жанров эпоса большого масштаба (хватало и малых форм в фольклоре, вроде былин, исторических песен), похожих на «Илиаду» и «Одиссею», на «Эдду», германские эпические сказания. Мы восполним этот недостаток в будущем, отсидевшись несколько веков в исторической и культурной «тиши», пытаясь обрести свою истинную идентичность через оберег своего религиозного, православного, способа верования.
Мы начнем торжествовать в культуре, когда Европа уже и не предполагала каких-либо открытий с нашей стороны. «Варварская страна заселена варварским народом с варварской культурой», – таков был западноевропейский стереотип восприятия России, начиная со средних веков. Поэтому был столь силен шок, какой европейцы стали испытывать с появлением вначале Пушкина, а потом и всей плеяды мировых гениев из России. Это изумление Европа старалась компенсировать самым простым рассуждением, что, мол, «чудо» русской словесности – это продукт «за счет» взятого (и искаженного, как они считали) у «них», истинных носителей истинной культуры, содержания, а, по существу, у них украдено. Должны были появиться Толстой и Достоевский, чтобы оторопевший Запад понял, что ничего подобного этим гениям и их произведениям они и не задумывали, им этот масштаб изображения жизни просто не приходил в голову. (Мы говорим о феноменальности явлений русской литературы при всем том, что, разумеется, в каких-то параметрах и свойствах она была похожа или близка общеевропейским образцам). Достоевский не мог появиться в Европе, поскольку она онтологически не задавалась вопросами, каким задался «странный» и «страшный», по их собственным оценкам, русский гений.
Но и великий эпос состоялся в русской литературе, эпос, замешанный на самых основах национальных сознания и души, давший удивительную перспективу развития русского народа в духовном смысле. Но если проявился, образовался эпос, стало быть, внутри народного сознания, его духовного вместилища дремала национальная мифология. Причем, мифология, не связанная всего лишь с художественными способами отображения и объяснения действительности. Вовсе нет. Россия пошла по пути Древней Греции, для которой эпос представал универсальным методом познания – и внешнего и внутреннего, самого человека, мира. Мифология это есть оформление бытия как «напряженной реальности», это растолкование бытия в тех самых обобщенных структурах, какие выражены через конкретную эстетическую форму. Это нерасчленимый субстрат и единство субъектно-объектного мимесиса, какой в прямом значении именуется и понимается как подражание действительности.
Миф подражает жизни, одновременно переводя