Как и следовало ожидать, увлечение подобным хобби привело к заболеванию манией преследования. (Она уже давно стала родом профессионального недуга среди тех, кто жаждет приоткрыть завесу над далласской трагедией.) Опасаясь покушения на свою жизнь, Флинт завел телохранителей и купил огромного черного пса, сущего дьявола, которого словно нарочно окрестил «мистером Магнумом». М-ра Магнума не было рядом с хозяином в тот роковой день в Лоуренсвиле, когда Флинта сразили три пули, выпущенные из «магнума» 44-го калибра, валящего наповал гигантских лосей и оленей. Не было и телохранителей. «Лоуренсвиль — дремучее захолустье. Там тихо и приятно. Охрана будет не нужна», — сказал Лэрри Алтее перед поездкой в суд. Тишина дремучего захолустья оказалась обманчивой…
В самом начале нашего повествования мы оставили Лэрри Блэкстона Флинта в лоуренсвильском госпитале «Баттон Гвиннет». Через несколько дней, когда состояние раненого несколько улучшилось, его перевезли в Атланту и поместили в госпиталь университета Эмори. Там ому сделали еще одну операцию. Врачи считают, что жизнь Флинта вне опасности, но что он, видимо, будет парализован ниже пояса. «Как губернатор Уоллес», — говорит с затаенной гордостью в голосе неунывающий Флинт.
Вместе с раненым из «Баттон Гвиннета», Лоуренсвиль, в Эмори, Атланта, перекочевал и весь его антураж — телохранители, приживалы, шуты, адвокаты, репортеры газет и телевидения. По-прежнему у изголовья Флинта идет ожесточенная борьба за его чуть было не отлетевшую душу между силами света и тьмы, между ангелами на коне и ангелами падшими. Первых возглавляет все та же евангелическая проповедница и «волшебная исцелительница» Рут Стэйплтон, вторых — Алтея.
Если госпиталь «Баттон Гвиннет» напоминал цирк, то госпиталь Эмори больше смахивает на выездную редакцию журнала «Хастлер». Бывший корреспондент «Ньюсуика» Эндрю Джаффе, которого Флинт переманил, чтобы поручить ему ведение дел во вновь приобретенных газетах, выполняет роль пресс-секретаря при раненом боссе, держит связь с печатью, делает заявления, дает пресс-конференции. Телеграммы с «искренними соболезнованиями» поступают со всех концов Америки — от религиозных организаций и порнографических издательств, от губернаторов и сутенеров, от политических деятелей и проституток. Госпожа Рут Стэйплтон сообщила, что ее брат — президент Соединенных Штатов горячо молится за Флинта.
Прибыл в Атланту и адвокат Марк Лейн. На очередной пресс-конференции, устроенной Эндрю Джаффе, он заявил:
— Покушение на Лэрри Флинта имеет идентичный модус операнди с покушениями на президента Кеннеди и доктора Мартина Лютера Кинга. Об этом говорит весь мой четырнадцатилетний опыт расследования политических убийств.
Лейн отмел как не выдерживающую никакой критики версию печати о том, что во Флинта стрелял религиозный фанатик, возмущенный нахальным вторжением порнографа в божественные сферы. Намекая на ЦРУ и ФБР, Лейн сказал:
— Имеют место умышленные попытки помешать расследованию, которое я веду вот уже в течение месяца по поручению Флинта. Правительство хочет заткнуть нам рот, потому что мы хотим доказать: Ли Харви Освальд действовал не один.
Когда присутствовавшие на пресс-конференции репортеры высказали сомнение по поводу подобных мотивов покушения на Флинта, Лейн категорически отпарировал:
— Органы массовой информации всегда не правы. Подумайте сами, в течение всего каких-то двенадцати секунд неизвестные успели произвести несколько выстрелов, покинуть здание, сесть в автомобиль и исчезнуть. Так хорошо и профессионально спланированная операция непохожа на баловство любителей из Лоуренсвиля.
Покушавшиеся — считают, что их было двое, мужчина и женщина, — не схвачены. Несколько человек, задержанных полицией по подозрению, были отпущены после того, как доказали свое алиби. Тем не менее следственные органы утверждают, что они располагают «солидными уликами» и настойчиво идут по следам преступления. Не менее настойчиво идет по следам полиции Марк Лейн, начавший свое собственное расследование дела о покушении на Лэрри Флинта.
Сам издатель «Хастлера» допускает обе версии покушения: и со стороны властей, чтобы смешать пробитые пулями далласские карты, и со стороны религиозных фанатиков, ненавидящих его порнографическую деятельность, окруженную с некоторых пор нимбом святости. Обе версии его устраивают, облагораживают, возвеличивают.
— Если покушение, совершенное на меня, привлечет достаточное внимание к проблеме непристойности, быть может, мы будем иметь наконец свободную печать в нашей стране, — провозглашает Флинт с больничной койки, намекая на то, что он подвергается судебному преследованию, ибо пытается осуществлять свое конституционное право на свободу слова и печати. — Меня больше всего печалило, что народ Америки не верил, когда я говорил о своей готовности умереть за принципы, на которых зиждется наша страна.
Тут вмешивается Алтея и просит его поберечь проповеднический запал до более подходящих времен, а заодно поберечь и силы.
— Воды! — шепчет Флинт потрескавшимися губами.
Дежурный врач говорит, что больному пить воду запрещено, и предлагает взамен лекарство.
— А оно содержит сахар? — спрашивает Флинт.
— Да, но это вам полезно, — отвечает врач.
— Он у меня абсолютный вегетарианец. Он не потребляет даже сахар, — объясняет Алтея.
Флинт утвердительно кивает головой, а врач, улыбаюсь терпеливой иронической улыбкой, указывает на сосуд с глюкозой, подвешенный над кроватью больного и подсоединенный тонкой трубочкой к его венам.
Символическая картина!
Лэрри просит Алтею посидеть у его изголовья, пока он спит.
— А то еще, чего доброго, перестану во сне дышать, и никто этого не заметит…
Алтея, как «мистер Магнум», верно несет караул у постели отходящего ко сиу повелителя.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. И пошло. Он капля, в которой отражается океан. Вернее, страна, раскинувшаяся между Атлантическим океаном и Тихим, и стиснутая между Библией и «Хастлером».
Вашингтон.
Март 1978 года
Аукцион интеллектуалов
Язык мой — враг мой
В те дни или, во всяком случае, на тот один-единственный день нью-йоркский отель «Американа» следовало бы переименовать в «Вавилонскую башню». Многоязыкий говор звучал под его сводами — от древних вымерших и замерзших языков прошлого до языка будущего, весьма проблематичного и туманного. На паркете бального зала ломались копья по определению постмодернизма в западной литературе. В соседнем холле проходила схоластическая дискуссия о том, допустима ли четкая периодизация сменявших друг друга культур. А рядом группа дервишей из секты джеррахи исполняла ритуальный античный танец суфи — то был апофеоз семинара по устному творчеству народов Азии.
В тот день отель «Американа», или, вернее, «Вавилонская башня», был местом ежегодного сборища Ассоциации современных языков. Около десяти тысяч человек — правоверных, дипломированных «язычников» собралось здесь со всех концов Соединенных Штатов, чтобы поговорить всласть и по душам о времени и о себе на языке, доступном и понятном для всех.
Какой же язык объединил тьму лингвистов в стенах «Американы»? («Тьма» равняется десяти тысячам.) Английский? Эсперанто? Ни тот, ни другой. Великим объединителем тьмы лингвистов был язык нужды. Дело в том, что, по уже давно сложившейся традиции, ежегодная сессия Ассоциации современных языков не столько научный симпозиум, сколько биржа труда, на которую люди отправляются не в поисках истины, а работы. (Хотя, быть может, в этом и заключается истина.) Вот почему самыми популярными и читаемыми манускриптами на сессии были не редкие письмена, обнаруженные археологами, не блестящие доклады ученых с мировым именем, а объявления о работе, которыми были оклеены буквально все стены отеля. (Разумеется, предложение — щемящее душу «ищу» — многократно превосходило спрос.) Эта наскальная письменность конца семидесятых годов двадцатого века нагоняла густую, беспросветную тоску. Недаром делегаты сессии окрестили стену с объявлениями «Стеною плача». А один из них заметил с юмором висельника:
— Чтение объявлений на стене — последний шаг перед тем, как начинаешь лезть на стену.
Большинство делегатов было как раз из тех, кто занес ногу для последнего шага…
Устроители сессии сделали все, что могли, ради помощи безработным докторам наук. Они выступили в качестве своеобразной сводни между мужами, которых, в отличие от пушкинских юношей, науки не питают, и администрацией американских университетов и колледжей, которые выпускают из своих стен докторов лишь для того, чтобы не впускать их обратно. («Стены плача» имеются не только в одной «Американе», но и по всей Америке.) Однако свидание первых с последними — оно носило форму собеседований, интервью — было грустным и непродуктивным. Оно лишь подтвердило и без того ясную для всех истину — шансы на занятость практически равны нулю. Было невмоготу смотреть на ученых, судорожно расхватывавших стандартные формы «Информации по найму», обещавшей одно место на триста соискателей, с зарплатой меньшей, чем у ассенизатора.