Я видела сквозь застекленную дверь как Марина Ивановна, подперев голову руками, внимательно читала, время от времени поворачиваясь к Тарасенкову, который нависал над ней, опираясь о ее стул, и что-то выговаривала ему, явно нелицеприятное. А на полях оставляла сердитые надписи, вроде таких вот: «в «Поэме Горы», в тетради было написано — «Та гора была как гном!»
И Марина Ивановна — на полях:
«NB! Как и какая гора может быть как гном?! МЦ!»
И исправляет: «Та гора была, как гром!»
Или в «Поэме Воздуха»:
В ломо́туЖатв — зачем рожаем?
Исправляет «рожаем» на «рождаем» и на полях: «NB! Я бы никогда не написала «рожаем!»
Пастернак говорил, что Марина Ивановна очень серьезно относится к написанному ею «как к факту, как к документу» и она, видно, не могла допустить, чтобы в собрании поэзии хранилась тетрадь с ее стихами, неверно переписанными. Но она не только исправляла ошибки, она хотела еще быть абсолютно точно понятой и часто поясняла смысл. Так, в «Поэме Воздуха» рядом со строками:
Еврея с цитроюВзрыд: ужель оглох?
На полях пишет — «NB! Смысл!: Ужель оглох? (Подразумевается; Бог ибо о чем же думает еврей с цитрою?)
И далее:
Мать! Недаром чаяла:Цел воздухобор!
На полях: «NB! Здесь речь о Линдберге, в те дни перелетевшего океан и о его матери, учившей его отказываться от всех земных почестей и выгод. Если вспомню ее имя — впишу».
Не вписала. Может, не вспомнила, а может, и вспомнила, но не до этого было…
И еще там же, в той же поэме, где строки —
Как сквозь просыпПервый (нам-то — засып!)
«NB! Смысл: Мы, поэты, просыпаясь — засыпаем! NB! в этой поэме все осмысленно».
И еще и еще, не пропуская ни запятой, ни ударения.
Но это все было не главное — главным было то, что она оставила на полях «Поэмы Воздуха»: почему она ее написала, для чего она ее написала — эту самую трудную, самую жестокую, так мало понятную свою поэму…
Как мне была нужна та тетрадь, когда я работала над книгой «Скрещение судеб». Как надо мне было в том месте, где Марина Ивановна приносит Ахматовой именно «Поэму Воздуха», переписав ее за ночь, помянуть, что она сама сказала об этой поэме, но…
Тетрадь пропала! Именно эта тетрадь… А в памяти, конечно же, спустя столько лет не могли сохраниться пометки, сделанные в сороковом году. Помнилась фраза, что написана была эта поэма чтобы «опробовать смерть»! Но не было тетради, не было документа, а смутным воспоминаниям довериться я не смела…
Когда я хватилась тетради, Тарасенков уже умер, спросить было не у кого. Я перерыла все ящики, перепотрошила все папки с архивом — нигде! А у нас никогда ничего не пропадало… Не один раз я принималась рыться в книгах, понимая бессмысленность этого занятия, ибо Тарасенков мог поставить тетрадь только там, где ей долженствовало стоять. Я даже одно время стала убеждать себя, что, может, и не было этой тетради, может, мне причудилось?! Да нет, я знала, была! Мне так врезалась в память та сцена за стеклом двери и я сама с подносом в руках. Уже несколько раз я подогревала чайник и все не решалась войти, прервать… И потом после ухода Марины Ивановны, когда Тарасенков показывал ее замечания на полях — как поразило меня, что она пишет с твердым знаком и ятью! У нас никто так не писал. Была тетрадь и не было тетради…
А время шло своим чередом… И был уже 1990 год. Была зима. Ноябрь. И пришел из Америки, из издательства «Ardis» пакет. И на стол из пакета вывалилась тетрадь — та самая!! Точнее, ксерокопия тетради.
В сопроводительном письме говорилось, что издатель «Ardis» Карл Проффер, ныне покойный уже, купил эту тетрадь Александра Гладкова(?!), драматурга, мемуариста, в Москве, в конце шестидесятых годов, у букиниста. И что в записях Проффера сказано: А. Гладков был одним из немногих, кто дружил с Цветаевой, когда она вернулась в 1939 году в Россию. Но издательство, которое хотело бы издать эту тетрадь факсимильным способом, смущает то обстоятельство, что сам Гладков в своих мемуарах ни словом не обмолвился о встрече с Цветаевой. И нигде нет никаких указаний на их знакомство. А из моей книги[58] известно, что Тарасенков вел подобные тетради и он встречался с Цветаевой. Так вот, не могу ли я помочь разобраться…
О том, что это тетрадь Тарасенкова — сомнений быть не могло, достаточно было только взглянуть на почерк или снять с полки другие тетради и положить рядом! Но как эта тетрадь могла попасть к букинисту? И почему букинист продал ее Профферу, как тетрадь Гладкова?
Несколько дней я пребываю буквально в шоковом состоянии, ничего не могла понять, не могла решить этот ребус. Обзванивала тех, увы, их уже совсем немного осталось, кто в те годы встречался с Тарасенковым и Гладковым, но никто мне не мог ничем помочь. И вдруг в одном из телефонных разговоров была обронена фраза об аресте Гладкова — и меня как током ударило! Господи, да как же я могла забыть ту ночь? Да я никогда и не забывала!.. Просто в памяти, в глубинных завалах пережитого, отдельно, не перекрещиваясь, хранились воспоминания и о той ночи, и о той тетради.
А было так: после войны Гладков стал заходить на Конюшки. Его интересовала Цветаева, у него было мало ее стихов, и Тарасенков ему читал и переписывал. Гладков тоже был библиофилом, и разговоры о книгах велись бесконечно. А где-то осенью — Гладков был арестован 1 октября 1948 года, — значит, это было в конце сентября, в самый притык к его аресту, а может быть, и в ту самую ночь, этого уже не узнать, — он нас пригласил посмотреть его библиотеку. Книги у него были интересные, но собирал он хаотично, без всякой системы. Жил он, кажется, один, квартира имела холостяцкий вид. Он сам варил кофе, угощал нас. Сидели допоздна. Читали стихи, главным образом Тарасенков, и, конечно, Цветаеву. Ушли далеко заполночь. Когда мы отворили парадную дверь — машины, стоявшие у подъезда, как по команде включили фары и ослепили нас. А надо сказать, в те годы частных машин почти не было и ими не были забиты дворы, как ныне, и они не парковались у подъездов. Это могли быть только казенные машины… Тарасенков крепко взял меня под руку, и мы, ничего не видя, прошли мимо каких-то мужчин, которые нас явно разглядывали. Мы шли по тротуару, боясь оглянуться, нам казалось, что за нами идут…
— Что-то это мне совсем не нравится, — шепнул Тарасенков. — Они кого-то ждут…
Мы оказались не теми, кого они ждали, но кто знает, может, как раз они и ждали, чтобы мы ушли… По всякому случалось в те годы. Знаю только, что через день или два, не помню точно, Тарасенков пришел из редакции серый, убитый.