— Вот теперь, друзья, вы видите, какую роль сыграла оборона Севастополя. Очень тяжело нам терпеть эту временную разлуку с дорогим городом, но и в эту минуту мы не должны забывать главного: оборона Севастополя — уже заметный шаг вперед.
— Шаг вперед? — вырвалось у Игоря Семенова.
— Да, — твердо сказал Пластунов, бегло взглянув в его сторону, — Севастополь, оттягивая крупные силы врага, держался втрое дольше, чем Одесса.
— А Ленинград вон сколько времени стоит и стоит, — вставил Игорь Чувилев.
— И устоит, — добавил Пластунов и вдруг улыбнулся немного лихой, сразу омолодившей лицо улыбкой. — Потом вспомните, друзья, этот разговор, когда наши начнут гнать гитлеровцев!
— А я все-таки не понимаю… — опять вырвалось у Игоря Семенова, но слова его заглушил пронзительный звонок: перерыв кончился.
На участках молодежных бригад мерно жужжали станки, и так же мерно вызванивая, ложились на тележки готовые детали.
Как всегда, очень ровно работал Толя Сунцов. Слегка наклоняясь, он пускал станок и, не отводя глаз, несколько мгновений смотрел на него. Потом быстрым движением тонких и сухих пальцев приостанавливал станок. Миг — и новая деталь с чистым звоном ложилась на тележку.
Отношения Игоря с Сунцовым как-то сами собой наладились. Сначала Толя одобрил «изгнание тети», которую он тоже терпеть не мог. Потом он встревожился из-за «июньского позора», как назвали они оба недостачу тридцати пяти процентов по программе чувилевской бригады. Так друзья и помирились.
Зато севастополец попрежнему тревожил Чувилева. На взгляд Игорь Семенов работал довольно старательно, однако выражение его лица говорило о другом. Пестренькая бровь то и дело подергивалась, шрам на щеке то бледнел, то наливался кровью, будто все в человеке кипело и рвалось куда-то, а сухие губы воспаленно шептали что-то, словно в бреду.
— Ты что все бормочешь? — не выдержал Чувилев.
Севастополец поднял на него мрачный, диковатый взгляд.
— Ему легко нас уверять, ему легко по карте карандашиком бегать! — хрипло заговорил он и с резким звоном положил деталь на тележку. — Нет, пусть бы он побыл там…
— Это ты про Дмитрия Никитича?
— Да, да!.. Вот пойду к нему и скажу: я… несогласен!
«Тетю выдворили, и этот начинает бузить!» — подумал Игорь, но, спокойно выдержав взгляд Семенова, вдруг посоветовал:
— Слушай, поди, в самом деле, к Пластунову и поговори с ним!
— А если он меня… по шапке?
— Он не из таких, что ты!
Вернувшись к себе в кабинет, парторг в полном изнеможении сел в кресло и вытер пылающее, потное лицо.
«Денек выдался!» — усмехнулся Дмитрий Никитич.
Сегодня из-за неполадок в литейном цехе он и директор с четырех часов утра на ногах. Посидеть довелось только во время беседы в будке Артема Сбоева.
От усталости и хождения у Пластунова болело между лопатками и покалывало в левом боку. Захотелось прилечь (за широким книжным шкафом стоял диван), но рабочий день был в полном разгаре. Дмитрий Никитич привалился к спинке кресла. Стало немного легче.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
В комнату вошел Игорь Семенов.
— А, товарищ Семенов! присаживайся, присаживайся!
— Я пришел спросить… Я не понимаю… — начал Игорь Семенов скороговоркой, заливаясь румянцем. Угрюмая и злая смелость, владевшая им по дороге сюда, вдруг растаяла.
— Ну, ну… — подбадривал его Пластунов, — что же для тебя осталось непонятным?
— Когда я вас видел… месяц тому назад… — морща лоб и мучительно подбирая слова, заговорил Игорь Семенов, — мы меня спрашивали о Севастополе. Вы помните?
— Конечно, помню.
— Вы тогда хвалили, что наши моряки крепко держатся… Вы были уверены, что Севастополь… удержится?
«Ого! Паренек с перцем!» — подумал Пластунов и произнес медленно и значительно:
— Абсолютной уверенности у меня не было, но я очень желал — а кто из нас не желал этого? — чтобы Севастополь устоял. Но, как тебе, может быть, известно, не наши желания, а конкретная военная обстановка решает битву.
— Та-ак… — протянул севастополец. — Но если у вас тогда абсолютной уверенности не было, зачем же вы меня утешали: вот, дескать, наши отобьются…
— Правильно, так я тогда говорил и теперь скажу то же самое, — спокойно подтвердил Пластунов. Потом, помолчав, устремил на пылающее лицо юноши серьезный взгляд и спросил: — Ты, я вижу, с этими моими словами не согласен? Тогда представь себя на моем месте и скажи: как бы ты сказал?
— Как бы я сказал… — растерянно повторил Игорь, вдруг поняв, что с этим человеком у него происходит очень важный, совсем взрослый разговор. — Я… не знаю… — сразу оробев, ответил он.
— Не знаешь? — изумился Пластунов. — Что же, выходит, ты не уверен, что Севастополь был и будет советским?
— Что вы, что вы?! — испугался Игорь Семенов. — Севастополь мы непременно обратно возьмем!
— Ну вот видишь! — воскликнул Пластунов. — Мы с тобой, оказывается, одинаково думаем!.. Только вот разлука горька… верно?
— Верно, — потупился Семенов.
— Так в разлуке всем надо тверже быть, иначе тоска всю душу съест, а фашисту только это и нужно.
Парторг погрозил пальцем, но тут же улыбнулся хитро и лукаво.
— Ты еще молодой и терпения не накопил. Когда мы маленькими-то были, нам хотелось, чтобы все скоро-скоро делалось. Верно?
— Верно, — невольно улыбнулся Игорь Семенов.
— Немножко, Игорь, конечно, дрался?.. С мальчишками дрался? Ну?
— Д-да…
— А тебе нравилось, чтобы тебя били?
— Ну! — опять улыбнулся Игорь. — Все-таки лучше, когда ты сам кого надо проучишь!
Мирная севастопольская жизнь как сладостное видение пронеслась перед Игорем Семеновым.
— Был у нас на Ленинской улице один такой Кешка… — заговорил он, мечтательно усмехаясь, — Этот Кешка всех бил, как хотел, и все мы, ребята, его боялись ужасно… Потом мы присмотрелись, как он дерется, и однажды так его вздули, что он долго на улицу даже ухо боялся высунуть!.. А потом тихий стал!
— Вот видишь, мал ваш Кешка, а и с ним повозиться пришлось. Вот ты и поразмысли, как военный человек: в этакой колоссальной войне, в которой нам приходится кипеть, мы не только ведь силой, но и военным опытом победы добиваемся. Считай-ка, мы уже большие битвы выиграли… Ну?
— Москва… — сказал Игорь Семенов и, загнув большой палец, вопросительно взглянул на Пластунова.
— Ленинград, — сказал Дмитрий Никитич и мягко пригнул к ладони указательный палец Семенова. — Ленинград не пустил немца. Третья — Севастополь… Да, Игорь, это так. Враг захватил на время его руины ценою тысяч своих трупов, и весь мир увидел, как умеют драться советские воины. А теперь ты учись терпению, товарищ Семенов, и будь уверен: придет день, и мы так грянем на врага, что фашисты покатятся, будто камни с горы. И будь уверен: все, что наше, вернем, все города, села, всю землю до последней травинки!.. Севастополь мы долго обороняли, а возьмем мы его гораздо быстрее, — в этом-то я убежден! А тебе, севастополец, советую: утвердись на этом, наберись терпения и будь крепким, заводским человеком!..
Парторг вдруг наклонился и погладил руку Игоря своей горячей и плотной ладонью.
— Ничего не попишешь, товарищ Семенов, жизнь нас торопит скорее взрослеть! Ну, кончим пока на этом пожелании, согласен?
— Согласен, — весь загорелся Игорь Семенов.
Укладываясь спать, Чувилев спросил его:
— Ну как, с Пластуновым поговорили?
— Да.
— Гаси огонь, — сказал Чувилев и накрылся одеялом с головой.
Севастополец лежал, вытянувшись на узенькой койке, и не мог заснуть.
Лунный свет широкой полосой вливался в распахнутое окно. Знакомая береза глядела на Игоря Семенова, теперь молчаливая, застывшая, как ветвистое серебряное изваяние, рожденное тишиной и сиянием ночи. Но сердце Игоря бурно стучало, а кровь горячо билась в висках. Ныла грудь, в голове проносились мысли, быстрые, как искры, которые он не мог поймать.
— Не спишь? — шепотом спросил Чувилев.
Тут севастополец рассказал «по порядку», как прошла его беседа с парторгом.
— Тебе не жарко? — спросил Чувилев.
— Жарковато.
— Давай вылезем в окно!
— Давай!
Они бесшумно, как тени, перелезли через низенький подоконник и соскочили на темную полянку под березой.
— Что? Говорил я, что Пластунов тебя примет, — и вот, принял! — торжествовал Чувилев. — Да еще смотри, как он сказал: «Выйдет из тебя крепкий, заводской человек!..» Видишь, как он доверяет тебе!
— Мне всегда все доверяли! — гордо произнес севастополец.
— И ты всегда слово держал? — вопросительно промолвил Чувилев.
Севастополец вдруг обиделся: