Читать интересную книгу Грек Зорба - Никос Казандзакис

Однажды с горы Афон пришла открытка с изображением Богородицы, хранительницы врат, с огромными печальными глазами и упрямым волевым подбородком. Под картинкой Зорба написал мне корявым крупным почерком, который рвал бумагу: «Здесь нет возможности заняться делом, хозяин. Здешние монахи подковывают даже блох. Скоро уеду отсюда!»

Спустя несколько дней ещё одна открытка: «Не могу бегать по монастырям с попугаем в руках, наподобие ярмарочного артиста. Я подарил его одному забавному монаху, который научил своего дрозда петь литанию. Он поёт, как настоящий певчий, такой плут.

Этому невозможно поверить! Так вот, он научит петь и нашего попугая, беднягу. Да, уж он повидал немало на своём веку, шельма! Ну, а сейчас он будет батюшка Попугай! Дружески тебя обнимаю. Патер Алексис, святой отшельник».

По истечении шести или семи месяцев я получил из Румынии открытку с изображением пухлой декольтированной женщины: «Я ещё жив, питаюсь мамалыгой, пью пиво и работаю на нефтепромысле, грязный и вонючий, ровно канализационная крыса. А, чёрт с ним! Зато здесь есть в изобилии всё, о чём может пожелать сердце и желудок! Настоящий рай для таких старых пройдох вроде меня. Ты меня понимаешь, хозяин: курочек и цыпочек в изобилии, слава Богу! Дружески тебя обнимаю, Алексис Зорба, водосточная крыса!»

Прошло ещё два года; я снова получил открытку, на этот раз из Сербии: «Я ещё жив, здесь дьявольски холодно, поэтому вынужден был жениться. Посмотри на обороте, увидишь её мордашку, прехорошенькая женщина. У неё немного вздулся живот потому, что если хочешь знать, она мне приготовила маленького Зорбу. Я с ней рядом, на мне тот самый костюм, подаренный мне тобою, а обручальное кольцо, которое ты видишь на моей руке, то самое, бедняжки Бубулины - всё бывает! Мир праху её! Эту же зовут Люба. Пальто с лисьим воротником, что на мне, из приданого моей жены. В её приданом были кобылица и семь свиней очень странной породы. А также двое детей от первого мужа. Забыл тебе сказать, что она вдова. Я нашёл в горах, совсем недалеко отсюда карьер белого камня. Ещё я превратился в капиталиста. Живу припеваючи, будто паша. Дружески тебя обнимаю, Алексис Зорбич, бывший вдовец».

На обороте открытки фото цветущего Зорбы, одетого, как жених, в меховой шапке, с маленькой щёгольской тростью и в длинном, с иголочки пальто. На его руке повисла хорошенькая славянка лет двадцати пяти, не больше, дикая кобылица с щедрым крупом, задорная и своенравная, обутая в сапожки и одаренная пышной грудью. Внизу крупными буквами, топорным почерком Зорбы написано: «Это я, Зорба и неизбывная моя забота, жена, на этот раз Люба».

Все эти годы я путешествовал по заграницам. У меня тоже была своя неизбывная забота. Но у неё не было ни пышной груди, ни шубы, которую она могла мне подарить, ни свиней.

Однажды, будучи в Берлине, я получил телеграмму: «Нашёл великолепный зелёный камень, немедленно приезжай. Зорба».

Это было во время великого голода в Германии. Марка упала так низко, что для того, чтобы купить какую-нибудь мелочь - почтовую марку, например, надо было принести целый чемодан миллионов. Кругом царили голод, холод, люди ходили в изношенной одежде, рваной обуви; румяные немецкие щёки стали мёртвенно-бледными. Стоило подуть ветру, и прохожие, словно листья, падали на улицах. Детям, чтобы они не плакали, давали жевать кусочки резины. По ночам на мостах дежурила полиция: матери могли броситься в реку вместе с детьми, чтобы быстрее покончить со всем этим.

Была зима, шёл снег. В комнате, смежной с моей, немецкий профессор-востоковед пытался, чтобы согреться, переписывать несколько старинных китайских поэм или какую-то сентенцию Конфуция с помощью длинной кисти, по тягостному обычаю Дальнего Востока. Кончик кисти, приподнятый локоть и сердце учёного являли собой треугольник. «Через несколько минут, - говорил он мне с удовлетворением, - у меня потеет под мышками, и я согреваюсь».

И вот в один из таких горьких дней я получил эту телеграмму от Зорбы. Вначале я обиделся. Миллионы людей унижались и погибали, не имея даже куска хлеба, чтобы поддержать своё бренное тело и душу, а я получаю телеграммы с приглашением преодолеть тысячи километров, чтобы полюбоваться красивым зелёным камнем! К чёрту красоту, кричал я, если у неё нет сердца, и её не трогают страдания людей.

Но тут же мне стало стыдно: гнев мой утих, я с ужасом заметил, что это бесчеловечное приглашение Зорбы отозвалось во мне другим бесчеловечным порывом. Внутри меня поселилась какая-то дикая птица, которая взмахивала крыльями, пытаясь улететь.

Однако я оставался недвижим. Я не слышал дивных и диких призывов, нараставших во мне, и не решился на великодушный и бессмысленный поступок, а внял сдержанному, холодному голосу логики. Итак, я взял в руки перо и написал Зорбе, чтобы ему всё объяснить.

И что он мне ответил?

«Ты, хозяин, не в обиду будь сказано, обыкновенная бумажная крыса. Ты тоже мог, несчастный, увидеть единственный раз в своей жизни прекрасный зелёный камень, но ты его не увидел.

«По правде сказать, мне случалось, когда у меня не было работы, спрашивать себя: «Есть ли в действительности ад или же его нет?» Но вчера, когда я получил твоё письмо, я сказал: «Нужно, чтобы там был хоть какой-нибудь ад, всего для нескольких бумажных крыс вроде тебя».

С тех пор он мне больше не писал. Нас вновь разлучили ужасные события, земной шар продолжал раскачиваться, словно раненый, или пьяный, собственные заботы, дружба отошли на второй план.

Я часто говорил со своими друзьями об этом мудреце с большой душой: мы восхищались достоинством, гордым духом этого необразованного человека, презиравшего холодный разум. Духовных высот, к которым мы стремились долгие годы упорного труда, Зорба достигал в один прыжок. Мы тогда говорили: «Зорба обладает величием души». Когда же он покорял эти вершины, мы заявляли: «Зорба ненормальный».

Вот так проходило время, слегка отравленное воспоминаниями. Другая тень, тень моего друга удручала мою душу; она не оставляла меня, ибо я сам не хотел с ней расстаться. Но об этой тени я никому не говорил. Я с ней беседовал украдкой и благодаря ей примирился со смертью. Она была потайным мостом, связывающим меня с другим берегом. Когда душа моего друга преодолевала его, я чувствовал, насколько она изнурена и бледна; у неё даже не было сил пожать мне руку.

Иногда я с ужасом думал о том, что, возможно, на земле у моего друга не было времени победить рабство своего тела, подготовить и укрепить душу, чтобы освободить её в последнюю минуту от страха смерти. Может, думал я, у него не было времени увековечить то, что он, почти причисленный к лику бессмертных, носил в себе.

Но время от времени он набирался сил - или же это был я сам, - и тогда являлся помолодевшим и строгим, мне даже слышались на лестнице его шаги.

Этой зимой в одиночку я совершил паломничество в Энгадинское высокогорье, где однажды мой друг и я провели чудесные часы с женщиной, которую мы оба любили.

Остановился я в той же гостинице, где мы жили тогда… Я спал. Свет луны струился в открытое окно, я чувствовал, как в моё скованное сном сознание вплывали горы, усыпанные снегом пихты и голубая нежная ночь.

Меня охватило какое-то невыразимое блаженство, сон казался глубоководным морем, спокойным и прозрачным, а я возлежал в его лоне, неподвижный и счастливый; чувствительность моя была такова, что если надо мной, на высоте тысячи метров проходила лодка, она мне резала тело.

Внезапно на меня легла тень. Я понял, чьей она была. Послышался его упрекающий голос:

- Ты спишь?

Я ответил в том же тоне:

- Ты заставляешь себя ждать; прошло уже много месяцев, а я так и не услышал твоего голоса. Где ты бродишь?

- Я всегда рядом с тобой, это ты меня забыл. У меня не всегда хватает сил позвать тебя, а ты только ищешь случая, чтобы меня оставить. Лунный свет - это хорошо, и деревья, покрытые снегом, и жизнь на земле, но пощади, не забывай меня!

- Мне никогда не забыть тебя, и ты это хорошо знаешь. В первые дни после того, как ты меня оставил, я бежал в дикие горы, изнурял своё тело, проводил бессонные ночи, думая о тебе. Я даже писал стихи, чтобы подавить своё горе, но эта жалкая поэзия не унимала моих страданий. Одно из стихотворений начинается так: «В то время как ты уходил туда, где смерть, я, вспоминая вас, восхищался вашей осанкой, вашей гибкостью, когда вы вдвоем шли по крутой тропинке. Как два товарища, которые проснулись на заре и ушли».

А в другом, тоже неоконченном стихотворении, я кричал тебе: «Сомкни зубы, мой безмерно любимый человек, чтобы душа твоя не улетела!»

Он горько улыбается и наклоняет своё лицо ко мне, а я вздрагиваю, увидев, какое оно бледное. Он долго смотрит на меня глубокими глазницами, где больше не было глаз. Только два комочка земли.

- О чём ты думаешь? - шепчу я. - Почему ты ничего не говоришь?