у мужа не возникало больше никаких сомнений. Конечно, с тех пор прошло уже почти десять лет, но Лина не готова была больше рисковать быть разоблаченной. Иногда, вместо того чтобы покупать Ферроцин, а покупать его становилось все сложнее, многие аптеки перешли на его продажу только по рецептам, Лина покупала берлинскую лазурь в порошке и использовала ее, разводя порошок в воде. Это, впрочем, было даже удобнее – маленькая Ника не могла пить таблетки, и их приходилось толочь и разводить водой.
Самое смешное было то, что берлинская лазурь, несмотря на свой прекрасный цвет, была бесполезна для цианотипии. Это вещество получалось в процессе соединения гексацианоферрата и лимонноаммиачного железа, но, в отличие от Лины, которая со студенческих времен прочно запомнила формулы этих веществ и результат их реакции, благодаря набитой после экзамена тату, Алекс не разбирался в таких химических тонкостях. Это было на руку Лине, и она очень гордилась своим придуманным объяснением – оно выглядело очень правдоподобным. Поэтому время от времени она заказывала наборы для цианотипии, чтобы семья продолжала быть уверенной, что она увлекается этим занятием, и она могла, не таясь, хранить дома берлинскую лазурь, хоть в таблетках, хоть в порошке.
Лина закончила с пуговицами, натянула джинсы, носки. Руки заметно дрожали. Выпила ли Ника таблетки? Съела ли блинчики? Не знать было ужасно. Она привыкла, что все всегда было под контролем. Что она в точности знала, что и когда принимает Ника. Один миллилитр таллия утром, три таблетки Ферроцина в обед. Еще миллилитр вечером. Еще три таблетки утром. Курс четыре недели, потом перерыв. Обычно этих четырех недель хватало, чтобы вызвать стойкие симптомы – сильные боли в животе, понос, рвоту, иногда обмороки. Благодаря этим симптомам можно было получить направления на редкие исследования, вроде маркеров рака или МРТ брюшной полости. Муж каждый раз пугался и давал денег на поездку в детокс-центр. Вероника Сергеевна сокрушенно качала головой во время онлайн-консультации и выписывала все новые назначения, которые Лина потом с готовностью заказывала на I-herb. После каждого курса у Ники стабильно выпадали волосы. Это ставило в тупик всех врачей.
Но в этот раз все пошло не так – всю неделю Ника провела в больнице одна, и курс пришлось прервать. А теперь и вовсе Лина не знала, в каком Ника состоянии, принимает ли она то, что она ей передала.
Лина прошла на кухню и достала коробку с лекарствами, чтобы на всякий случай собрать новую порцию. Заученным движением открывала баночки, выдавливала таблетки из стандартов, отсчитывала нужное количество, едва заметно шевеля губами. Потом, убрав коробку на место, она достала из глубины верхнего шкафа темную бутылку, на этикетке которой было написано «Оливковое масло первого отжима». Затем достала из холодильника маленькую бутылку минеральной воды и добавила в нее несколько капель светло-коричневой жидкости из первой бутылки. Закрутила крышку, потрясла. Убрала темную бутылку обратно в шкаф. Ручка дверцы шкафа случайно выскользнула из руки, и дверца закрылась со страшным грохотом, от которого Лина непроизвольно вздрогнула. Дрожь, не отпускавшая ее уже пару часов, от этого еще больше усилилась. Обессиленная от невыносимого волнения, Лина уперлась головой в настенный шкаф и закрыла глаза.
Она мысленно перенеслась на другую кухню. Более старую и обшарпанную. Шкафчики обклеены дешевой самоклеящейся пленкой в цветочек. Края пленки давно задираются, на них налипла противная черная грязь. Лина трет тряпкой грубую деревянную столешницу, выкрашенную коричневой краской – той же, которой покрашен и пол во всем доме. Другой рукой она теребит мятый, наполовину пустой стандарт с таблетками. Сердце бешено колотится. Она слышит, как за дверью ее комнаты плачет и причитает мать и стонет сестра. Скорая не едет. Она не приедет и потом. Тогда такое было сплошь и рядом. В их крошечном городке была одна скорая на тысячу жителей, и если шофер уходил в запой или машина ломалась, то ждать врача можно было несколько дней. Лина стискивает зубы и с еще большим остервенением трет столешницу, пытаясь оттереть с нее засохший жир. Ей страшно и очень одиноко. Эти два чувства были с ней всю ее жизнь в родительском доме. Страх и одиночество. Страх гнева матери. Страх стать такой, как она. Страх всю жизнь прожить вот так. И одиночество. Мать всегда ждала от нее, как от старшей, помощи во всем – в работе по дому, в заботе о сестре. Сестра ждала поддержки и защиты. Саму же Лину поддержать и защитить было некому. Она быстро научилась чувствовать настроения матери и стелить соломку там, где это было необходимо. Брать первый гнев на себя. Выкручиваться и врать, чтобы выгородить сестру и себя. Вот и сейчас она спасала ее. Она все сделала правильно. Как тогда, когда вколола сама себе инсулин, чтобы вызывать приступ. Как же ей было страшно тогда. Но оно того стоило – ведь благодаря этому она вернула себе внимание Алекса и в награду смогла забеременеть.
Лина открыла глаза и первые несколько секунд недоуменно моргала, обнаружив себя в своей кухне. Потом утерла неизвестно откуда взявшиеся слезы и сказала себе:
– Я все делаю правильно. Я спасаю ее. Я спасаю всех нас.
Она действительно в это верила. Ведь если бы не было этих явных симптомов, никто из врачей так и не поверил бы ей, что ее дочери нужна помощь! Что она на самом деле больна! Ведь она так тяжело родилась, она чуть не умерла при родах! Тогда ей сказали, что все в порядке и переживать не из-за чего, но она-то знала, что это не так. Что врачи просто не сумели найти, что пошло не так, чем Ника больна. И все время пытались заставить Лину поверить, что с ее дочерью все в порядке. Говорили ей, чтобы она не накручивала себя, не соглашались давать направления ни на какие дополнительные обследования, отказывали в госпитализации. Поэтому ей пришлось. Ей пришлось привлечь их внимание. Дать им симптомы, которые бы говорили сами за себя. Разве можно отказать в обследовании ребенку, у которого выпали все волосы? У которого необъяснимая тошнота и рвота? У которого зеленая моча, постоянная слабость и головокружение?
Лина кивнула головой сама себе, чтобы подтвердить свои слова, решительно сунула бутылку минералки и пакет с таблетками в сумку и вышла в прихожую. Обулась, надела пальто и шапку. Остановилась возле зеркала, взглянула на себя. Лицо было бледным, губы плотно сжаты. Больше некому, кроме нее, было позаботиться о Нике. Муж был слеп. Он отказывался верить, что его дочь