Читать интересную книгу Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы - Джон Гарднер

И вдруг, нежданно-негаданно, удача мне изменила. Один вопиюще дурацкий поступок, и я лишился всего, что имел. Можно считать, что такой мне выпал жребий во вселенском масштабе, так судили силы, которые смеются над ветрами, течениями, планетами… А можно считать… да что угодно. Истина, так называемая «фактическая сторона», — вещь глубоко загадочная.

IV

К тому времени у меня уже было целых семьдесят пять долларов, довольно, по моим почти точным подсчетам, чтобы уехать в Иллинойс и купить тридцать или сорок акров хорошей земли. В один прекрасный октябрьский вечер, из тех ясных и холодных вечеров, когда небо кажется бездонным и проваливается все глубже и глубже, если на него смотришь, я вдруг неожиданно для самого себя вздумал пойти куда-нибудь поужинать. Я допоздна работал с ван Клугом — мы с ним на пару рубили и фасовали мясо в беспросветном молчании, которое было нам обоим по вкусу, равнодушно оттяпывали руки и ноги, кострецы, лопатки, филеи, раскладывали жертвоприношения животного мира в пакеты и прикалывали ценники — и я знал, что матушка моя давно спит. Она уже много лет как отчаялась вырастить из меня джентльмена. Я не делал секрета из своего намерения уехать на Запад — и ей ничего не оставалось, как только поохать и примириться с моим предстоящим отъездом. Пробовала она прикинуться больной, чтобы я ее не бросил, но меня ведь не проведешь. И даже если бы она, исполнив угрозы, померла от апоплексии, я едва ли испытал бы серьезные угрызения. Разве это по-божески — приковывать человека к чужой дури? Мы жили вместе в нашем доме, но каждый словно бы сам по себе, как два святых столпника на соседних столпах — пока отец обитал среди полярных льдов и кашалотов и слушал серенады призраков и сирен под неусыпным оком демонов, если верить его рассказам, — и мы редко разговаривали с нею, разве что иной раз она попилит меня слегка или, молясь богу, закатится в плаче, но так, чтобы я непременно услышал.

Я решил не выбирать, а зайти прямо в гостиницу «Тайный клад» тут же, на Приморской улице. Заведение это размещалось в замшелом двухэтажном доме и пользовалось дурной славой — там звучала дикарская речь нантакетских китобоев и делались темные «пиратские» дела, но ароматы в холодном ночном воздухе были настолько убедительны, что я проглотил свою природную нелюбовь к обществу, в особенности к обществу пьяных верзил-мореходов, и, толкнув островерхую смоляно-черную дверь, шагнул за порог. Гул их голосов и стена дыма из их резных костяных трубок обрушились на мою душу, точно могучая прибойная волна, и вместе с шумом и дымом меня достиг запах их рома, точно потянуло из покойницкой. В прихожей кишмя кишели остроносые, красноглазые существа, пугающие, точно крысы в хлебном ларе, — китобои; такие тощие, такие жутко изувеченные, изборожденные такими глубокими морщинами, что не сочтешь их простыми пиратами, и притом пострашнее любых пиратов — убийцы исполинов. Я почти готов был повернуть домой и обойтись на ночь куском сыра. М-да, сэр. Стены, сколько их видно было в подводно-зеленой первобытной мгле, были увешаны диковинными заморскими копьями и дубинками — не странно ли это, подумалось мне, для заведения, прославившегося пьяными драками? Впрочем, что им жизнь или смерть, этим всадникам на китовом горбе? И однако, лишь только я ступил вперед, они потеснились, вежливые, как пресвитериане, и, расступаясь, дали мне дорогу. Я прошел в общий зал, столь же плотно набитый посетителями, и, договорившись с хозяином, протиснулся в соседнюю, ярко освещенную комнату, куда он посулился принести мне ужин. Я сел за стол и не без смущения оглядел окружавших меня морских волков — эти были не китобои, если верить, что серное пламя в глазах — надежный признак, так мне поначалу показалось, однако и не калеки, утратившие облик человеческий, и одеты как порядочные люди или по крайней мере как зажиточные цыгане, — и тут один добродушный толстяк наклонился ко мне через стол и приветливо крикнул:

— Эй, сынок! Ты что, разве непьющий?

— Как бы не так! Разрази меня гром и тысяча чертей! — отвечаю.

За длинным столом все покатились хриплым хохотом утопленников. Мне было стыдно, что я вздумал выть с ними по-волчьи, я ведь был молод и довольно самолюбив (у меня даже уши запылали), к тому же передразнивать этих волков было явно рискованно. Были они все рослые, что твои деревья, и даже у их попугая, расхаживавшего по полке над нашими головами — ни дать ни взять злой и бдительный портовый инспектор, — был такой вид, что человек благоразумный предпочел бы держаться от него подальше. Их капитан во главе стола, длинный, гладкий человек-акула, которого команда звала Благочестивый Джон, толкнул в мою сторону пустую кружку, а другой верзила на полпути между ним и мной — товарищи называли его Вилли Враль — легонько пододвинул ко мне старый, помятый медный кувшин. Приветливый толстяк, заговоривший со мной первым (у него оказалась черная повязка на глазу и заостренные красные уши), наполнил и протянул мне кружку — мне показалось, что в ней вода, но едва я коснулся ее губами, как понял, что это неразбавленный джин, чистое пламя муки. По-моему, я не дрогнул, но весь стол покатился со смеху и подался вперед, наблюдая. На этот раз их смех прозвучал чуть менее оскорбительно. Я склонен был даже, по размышлении, счесть его дружелюбным. «Молодчина, парень!» — сказал соседу обтекаемый Благочестивый Джон. Я сделал глоток побольше. Вопреки яростным проповедям преподобного Дункеля, джин не произвел на меня как будто никакого дурного действия — разве что разогрел немного и, пожалуй, принес тот душевный покой, о котором старый Дункель, бия себя кулаками в грудь, так любил распространяться. Я опять сделал большой глоток. Все одобрительно заулыбались. Нет, у них не было на уме ничего худого, только человек чужой и несведущий мог бы их в чем-то заподозрить. Понемногу я стал усваивать их повадки. Вскоре появился хозяин, улыбающийся, как троянец в стане греков, разложил по тарелкам мясо с картошкой и ретировался. Удивительно все-таки, чего он их так боится, подумалось мне, и, когда он снова заглянул в приоткрытую дверь, сверкнув испуганно глазами-пуговицами, я опять припомнил предостережения преподобного Дункеля и едва не расхохотался.

Тем не менее ел я впопыхах, поглядывая на них одним глазом, который у меня косит, — с этим физическим недостатком я спокойно мирился с самого того первого ужасного часа, о котором уже упоминал. Они, морща багровые, обветренные, будто кожаные, лица и посверкивая зоркими орлиными глазами, задавали вопросы. Хотелось мне наврать им, будто я иду в матросы, но я удержался. Дружелюбные, дружелюбные, но еще, глядишь, затащат к себе на корабль, с них станется. А они все расспрашивали да расспрашивали, как это свойственно людям, будь они хоть пираты, хоть дантисты, хоть каменщики, и в конце концов мне пришлось выдать им грубую карту моей скаредной личности: я рассказал о «Ферме Джонатана Апчерча» (как значилось на воротах еще не выстроенного амбара в Иллинойсе) и о семидесяти пяти долларах, скопленных на ее покупку. Кружка моя опустела. Кто-то ее наполнил.

— Да, это куда лучше, чем скармливать себя кашалотам! — воскликнул Благочестивый Джон и поднял приветственно кружку. Он стрельнул глазами на дверь, потом снова зыркнул на меня, точно гадюка, но без злого умысла. — И лучше, чем пиратское житье, — добавил он громким шепотом. — Когда режешь глотки и получаешь в награду вечную погибель.

У него дернулась щека короткой, горькой судорогой, он с усилием подавил в себе душевную боль. В тот же миг, как по сигналу, вся честная компания дружно посмотрела на меня с завистью и одобрением, блеснули черные глаза, все подняли кружки к потолку.

— За южный Иллинойс! — раздался крик.

Я выпил. Они странно, как безумные, стали говорить о фермерстве. Почти у всех у них, по их словам, отцы были фермерами, и только злая судьбина…

— Раз пошел в пираты, нет тебе пути назад, — объяснял Вилли Враль, и длинный нос его блестел от струящихся слез. — Это как болезнь, — доверительно говорил он. — Смертельная болезнь духа.

Меня тронула их искренность, я понимал их, так мне казалось. Я много раз слышал от отца о вынужденно замкнутой, одинокой жизни морского разбойника. Они живут по своим собственным законам, эти изгои вселенной, существующие за счет остального человечества и ни у кого не спрашивающие на то дозволения, почти все они сущие аспиды, но бывают среди них прирожденные джентльмены. Они обнимали за плечи друг друга и меня, читали по памяти обрывки стихов и нежно вспоминали, как пахнет свежим сеном у берегов Монголии. Желтая комната лучилась.

Дальше — больше, странности множились. У меня перед глазами все, как говорится, пошло колесом (все действительно кружилось, сэр). Я бил кулаком об стол не хуже любого из них — мы обсуждали откормку свиней. Кто-то предложил сыграть по маленькой. «Н-не позволю!» — крикнул я; нашли дурака. Тут они все стали меня благодарить. Захоти я только, подумалось мне, я бы всю эту богом забытую шайку-лейку обратил в христианство. Потом предложили еще какое-то развлечение, какое — я не разобрал, но более или менее согласился, радостно, во весь рот улыбаясь и мы все тут же собрались вон из гостиницы (когти китоловов царапали меня по плечу), и все выкатились на темную улицу с гиканьем, и земля уходила у меня из-под ног, и я падал и каким-то чудесным образом оставался на ногах, как сонный медлительнокрылый баклан на рее судна в качку, — и я орал в ночи, как Вельзевул, в согласном хоре моих пиратов. О радость причастия!