Читать интересную книгу Странствия - Иегуди Менухин

К тому времени я открыл собственную школу, и музыкальные успехи Джереми были для нее вполне достаточны. Но я, повторяю, пытался убедить его раньше времени не сжигать за собой мосты. Примерно через полтора года Джереми написал мне письмо из Итона, в котором просил разрешения поехать в Париж учиться у Нади Буланже. После того как школа дала ему трехмесячный отпуск, я позволил ему идти своим путем.

Слава Нади Буланже как музыкального педагога не нуждается в моих комментариях. Благодаря ее летней академии в Фонтенбло имя это известно повсюду, где слушают музыку. Доверие между нами зародилось с первой встречи на банкете в Париже, когда мне было пятнадцать; оно упрочилось в США во время войны и окончательно утвердилось, когда она направила ко мне нескольких своих скрипачей во время моего временного преподавания в Фонтенбло в 1954 году. Не помню, что праздновалось в тот вечер в Париже, когда мы познакомились, но помню, какую радость я испытал, будучи посажен рядом с этой необыкновенной женщиной, и как напевал ей тему баховской фуги, отстаивая свою интерпретацию. Исключительная личность, она соединяла в себе свойства своих французских и русских предков: сердечность, непосредственность, щедрость, гостеприимство, общительность. Славянскую натуру она унаследовала от матери, а от отца — французскую ясность ума. Вся ее жизнь была посвящена памяти ее сестры Лили — талантливого композитора, умершей очень рано (я записал некоторые ее сочинения). Благодаря успешным хлопотам Нади перекресток возле ее дома на рю Баллю сейчас называется площадью Лили Буланже. Надя была истовой католичкой и консерватором, отдавала “богу богово, а кесарю кесарево”. Почтение к Папе Римскому, королям и президентам она испытывала уже из-за их сана и должности. В обыденной жизни ее внимание и любовь к людям были безграничны. Удивительно, как она обращалась с молодежью: они трепетали перед ней и обожали ее; она была требовательной и добивалась от них всего лучшего, на что они только были способны. Она во многом напоминала мне мою мать.

Если музыке суждено было стать для Джереми призванием, то лучшего учителя ему было не найти. Три месяца вдали от Итона превратились в шесть, затем в девять. За это время его успехи стали столь очевидны, что и речи не могло быть о немузыкальной профессии. Разумеется, Джереми пользовался известными привилегиями: он ежедневно занимался с Надей, жил в комнате, примыкающей к ее квартире, и вдобавок несколько раз в неделю брал уроки у Марселя Чампи. Но он с увлечением, в полной мере использовал все открывшиеся возможности: составил для себя график, предполагавший сорок часов еженедельных фортепианных занятий, помимо других музыкальных уроков, и еще находил время читать газеты, ходить в театры и на концерты, заводить знакомства, вообще вести интересную жизнь.

Примерно через восемнадцать месяцев я послал Джереми в Вену учиться дирижированию у Ганса Сваровского. Во-первых, пианистов (даже самых лучших) слишком много, они плодятся, как кролики: те, кто не может сделать сольную карьеру, берут реванш, обучая других бесчисленных пианистов, которые, в свою очередь, не став солистами, делаются равнодушными педагогами… Во-вторых, я знал, что у Джереми есть таланты дирижера, не только музыкальные, но и человеческие: естественность движений, координация, такт, обаяние, умение ладить с людьми и добиваться от них лучшего. В-третьих, одна из тенденций наших дней — это дирижер, который одновременно является пианистом или композитором, как Булез, Баренбойм, Превен и многие другие.

Венский период не поколебал решимости Джереми стать пианистом, и пианист он очень хороший. Мы вместе дали много концертов, несколько раз проехав с гастролями по Германии и Израилю. В то же время в Голландии он заработал себе репутацию без всякой помощи с моей стороны. Музицировать с ним вместе, беседовать с ним о музыке — истинное удовольствие. Хотя я очень мало времени уделял его музыкальному развитию (за исключением тех произведений, которые мы исполняем вместе), мы чувствуем музыку одинаково. Джереми помогает мне при исполнении и одновременно обладает чувством, интуицией, ясным звукоизвлечением. Получив после дебюта много ангажементов, он неожиданно в 1974 году решил отказаться от них всех и на время прекратить публичные выступления, чтобы тихо поработать в одиночку, осваивая новый репертуар и совершенствуя технику. Думаю, он поступил мудро, ибо можно ли осуществить все это в суете гастрольной жизни? Он извлек немалую пользу из взятой паузы и ныне продолжает свою музыкальную карьеру.

Сколько радости, утешения и вдохновения приносит созерцание красоты в разных ее проявлениях: в звуке скрипки, в окружающих предметах, но прежде всего — в облике своей жены.

В 1975 году был написан портрет Дианы — еще один, пополнивший мою коллекцию, — и я наблюдал за его созданием. Мы гостили у художника Никоса Гикаса и его жены Барбары в их доме, расположенном в красивом, уединенном уголке острова Корфу. Мы были совсем одни, делать было совершенно нечего, и оставалось лишь наслаждаться жизнью. Одним из моих самых глубоких и волнующих впечатлений было видеть, как черты лица Дианы, ее характер и прожитая жизнь рождаются на холсте из цветных мазков и штрихов. Мне довелось прикоснуться к тайне, я слушал объяснения художника, отвечал на его вопросы. Говорить с кем-то искренне о собственной жене, как правило, трудно: иная женщина начнет подозревать сравнение, мужчина — хвастовство. Потому стыдливость и обычаи удерживают от проявления чувств. Но тут неожиданно, благодаря портрету оно оказалось вполне уместно.

Видимо, так должно было случиться: портрет позволил мне выразить свой чувства к Диане, ибо она сама — произведение высокого искусства. Неслучайно ей суждено было стать танцовщицей. Ведь балет более, чем что-либо, основан на тренировке человеческого тела, он подчиняет каждую кость, каждый нерв и мускул эстетическому принципу. Все ее отношение к жизни является свидетельством художественных приоритетов. Она сама утверждает, что для нее важны не моральные принципы, а лишь эстетическое совершенство. Однако на практике это помогает избегать греха и стремиться к добродетели не хуже, чем десять заповедей. Грубость, нетерпение, зависть, алчность, подозрительность действительно уродливы, а любовь и великодушие воистину прекрасны. Законы красоты более определенны, более точны и более утешительны, нежели законы морали. Красота одновременно и опьяняет и отрезвляет — опьяняет, потому что дарит вдохновение и пробуждает страсти; отрезвляет, ибо требует исключительной дисциплины. Мораль, напротив, слишком часто ассоциируется с лицемерием, подавлением, предрассудками, с уверенностью в собственной правоте, которую демонстрируют глубоко верующие. Последние фанатичны в своих требованиях, невзирая на то, приведут они к радости или к страданию, к пользе или вреду. Диана с ее нравственным чувством никогда не причинит боли, но ради красоты она может быть строгой. Воспринимая все сквозь призму эстетики, Диана открыла для меня множество новых миров. И среди них тот, что является источником постоянных восторгов — изобразительные искусства.

Я люблю видеть вокруг себя чистые выражения человеческих мечтаний, забот и фантазий и купил в свое время немало картин и других красивых предметов. Но интерес к ним развился у меня поздно. Мои родители не имели никакого отношения к изобразительным искусствам, и до семнадцати лет я расточал свои восторги таким вещам, как автомобили, фотоаппараты и т. д. Диана, более чем кто-либо, научила меня ценить живопись и скульптуру и сподвигла меня приобрести некоторые произведения. Сначала мы купили картину Мари Лорансен, посетив художницу в ее парижской мастерской вскоре после войны. Во время нашей первой поездки в Израиль Диана познакомилась с одним из самых талантливых художников этой страны, Моше Кастелем, который с тех пор получил широкое признание. Мы купили несколько его работ. Как-то раз, будучи в Берлине, я заинтересовался творчеством немецкого художника Ганса Йениша и без Дианиного совета купил три его холста. Йениш провел несколько лет в Северной Африке, и его картины наполнены светом.

Рука художника проводит по бумаге линию, действуя точно и в то же время свободно. Это соединение дисциплины и раскованности, своего рода основополагающий парадокс красоты, кажется мне высшим человеческим достижением. Примеры тому есть во всех искусствах — подобным образом творит и великий музыкант, и великий художник; вспомним и Эдмона Ростана, импровизировавшего александрийские стихи. Разумеется, это не прерогатива одного лишь человека. Равновесие спонтанности и дисциплины, в коих для меня заключено высшее проявление жизни, демонстрируют и чайка, которая откапывает моллюсков на песчаном берегу и бросает их с безошибочной точностью на камни, и кошка с ее безошибочно точным прыжком. Потому меня особенно восхищает художник в своей мастерской. Мне выпала честь дружить с несколькими. Среди тех, к кому я питаю особое уважение, великий художник-гуманист Оскар Кокошка, по счастливому случаю оказавшийся нашим соседом в Швейцарии. Я равно восхищаюсь его видами Лондона и горными пейзажами. Интересно отметить, что он, человек массивного телосложения, всегда больше тяготел к “массам” — цвета, объема, форм, — избегая деталей. Каждый год я предвкушал встречу с ним на моем фестивале в Гштаде, если, конечно, он не проводил лето в своей школе в Зальцбурге.