Читать интересную книгу Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Израиля ведя стезей чудесной,

Господь зараз два дива сотворил:

Отверз уста ослице бессловесной

И говорить пророку запретил [26] .

И Лермонтова:

За все, за все Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов, за клевету друзей,

За жар души растраченный в пустыне

За все, чем я обманут в жизни был,

Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

Кажется, это – единственная из услышанных Богом молитв великого поэта, которого рок наделил пламенным религиозным чувством и которого квартира напоминала божницу или комнату священника. Он и был, как Владимир Соловьев, – священник нерукоположенный…

Результатом поездки на Кавказ был ряд стихотворений и бесподобная путевая поэма в прозе «Путешествие в Арзрум»… Этим Пушкин положил начало тому трансформированному после «Писем русского путешественника» Карамзина жанру, где впоследствии особенно прославился Гончаров (в «Фрегате Палладе»)… Можно себе представить, что бы Пушкин написал, если бы был выпущен заграницу…

Путешествие на Кавказ не остудило добела раскаленной эротической горячки поэта. Это он о своем сердце пророчествовал в «Полтаве»:

Упорно, медленно оно

В огне страстей раскалено,

Но поздний жар уж не остынет

И с жизнью лишь его покинет.

Теперь нам смешно говорить о старости в двадцать девять лет! Но Пушкин жил в эпоху, когда это была почти старость. А к тому же «мотылек» несомненно жаждал другого мотылька, по возможности ровесника, а не «старого» и некрасивого «негра», «арапа Петра Великого», в поэтическом гении которого она ровно ничего не смыслила.

Подобно Чацкому (о котором он упоминает в «Евгении Онегине»), Пушкин из Петербурга бросается в Москву, повторяет предложение – и оно принято 21 апреля 1830 г., на первый день Пасхи. Но для Пушкина этот «первый день Пасхи» оказался первым днем неимоверно затянувшейся Страстной Седмицы… Впрочем, у Эроса – свои изменения, свои мерки, свои сроки, свои страстные и пасхальные дни. «Папильону» было всего пятнадцать лет, когда она в качестве царицы бала стала роком Пушкина… Опять, как тут не вспомнить симфонию рока у Чайковского, и особенно, Пятую и Шестую. Здесь ведь в обоих Эрос играет такую мучительную роль… А глаз отвести нельзя, так это прекрасно, – хотя и зазывает во тьму непроглядную.

Как и следовало ожидать, мать невесты Пушкина еще до свадьбы вела себя как заправская теща, отравив и испошлив те дни, которые могли бы быть розами в терновом венце поэта… Тут можно вспомнить слова такого крупного пушкиноведа, как Валерий Брюсов:

В снах утра и в бездне вечерней

Лови, что шепнет тебе рок,

Но, помни: от века из терний

Поэта заветный венок.

Положение для Пушкина в промежутке между сватовством и свадьбой создалось несказанно мучительное, унизительное и даже смешное: разорившиеся Гончаровы, как могли, пользовались – в кредит! – его положением и связями, но не допускали никакого «тет-а-тет» поэта с его невестой и, по-видимому, полностью разделяли негодование светской черни по поводу «неравного брака», который они всеми силами стремились превратить в брак по расчету… У нас есть все основания предполагать, что эта ужасающая родня радовалась и Дантесу, и Бенкендорфу, и многим другим, плетшим паучьи тенета и готовившим поэту «сердцем радуясь во злобе» эшафот, где настоящим бесчестным палачом был трус Дантес в своей кольчуге.

Проф. ГЦеголев, автор очень обстоятельного исследования «Дуэль и смерть Пушкина», во многом был не осведомлен и о многом не догадывался. Особой тонкостью ума и чувства, что так необходимо для подобного рода исследований, судьба его не наградила… Голгофа Пушкина – тема, еще ждущая своего автора.

В 1830 г. Пушкин уезжает в выделенное ему отцом родовое имение «Болдино», и, несмотря на крайне угнетенное и мучительное состояние духа, творческий гений его не оставляет. Это, по-видимому, самый плодотворный по качеству и по количеству период жизни поэта. Его бы можно назвать состоянием «Я умирающего» («Le moi du mourant»). Здесь много сходства с последним периодом Бетховена и Шопена, творчество которых тоже подстегивала приближавшаяся смерть. Возникают такие вещи, как драмы «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь», «Каменный гость», поэма «Пир во время чумы», лучшие главы приближавшегося к концу «Евгения Онегина», пять «Повестей Белкина» (среди которых «Выстрел» с все тою же роковой и навязчивой мыслью о дуэли), будто бы шуточная поэма «Домик в Коломне», где разрешены труднейшие задачи в использовании такого размера, как октавы.

1831 год подарил Пушкину двусмысленную, чтобы не сказать пагубную, «радость» свадьбы, имевшей место 18 февраля 1831 г. И сама по себе весьма сомнительная, эта радость была отравлена настоящим и большим горем: 14 февраля того же года Пушкин был сражен морально горестным известием о смерти барона Дельвига, лицейского товарища и его интимного друга, на дружбу с которым никогда не ложилось ни малейшей тени и на которого Пушкин никогда не написал никакой эпиграммы и не позволил себе никакой насмешки… Церковь «Старого Вознесения», где свершилось бракосочетание Пушкина, теперь, как и следовало ожидать, снесена. После свадьбы, прожив некоторое время в Москве, Пушкин перебирается с молодой женой в Царское Село – и здесь словно дни юности решили ему улыбнуться, послав ему дивные шедевры. То были прежде всего сказки. Что в их сочинении так или иначе няня Арина Родионовна приняла участие, можно утверждать с большой степенью вероятности. Но хотя их стиль и отделка и кажутся как будто безыскусственными и «народными», этим обманываться не следует: и без того народничество и стилизованное под народ псевдославянофильство причинили неимоверные беды и разрушения Русской Имперской Культуре.

Все сказки этого периода, как оконченные, так и неоконченные (например, смешной и грациозный «Царь Никита»), гениальны. И недаром «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о Золотом Петушке» вдохновили Римского-Корсакова, внушив ему совершенно исключительные красоты в области мелодики, гармонии, контрапункта и, особенно, оркестрового колорита. Можно смело сказать, что оркестровый колорит Римского-Корсакова есть адекватная «переплавка» поэтических красот Пушкинских сказок. Сюда надо отнести еще и другие вещи. На всю Россию прогремела отповедь Пушкинского памфлета «Клеветникам России» и другого – «Бородинская Годовщина». Эти стихи звенят, как набат колокольной бронзы, грохочут, как пушки, и лязгают, как сабельная сталь, как прославленный Пушкиным же «булат». Здесь языком Пушкина и Николая Павловича словно заговорила вставшая из гроба тень Основателя Петербурга…

К светлым моментам в этом периоде, противоречиво сочетающем биографический мрак и хаос – и яркий блеск творческого гения, надо отнести знакомство Пушкина с Гоголем, а потом сближение и дружбу с ним. Пиетет Гоголя перед Пушкиным был безграничен – и так же безгранично было горе по поводу смерти Пушкина… К 1833 г. у Пушкина в распоряжении был тот богатейший и красочный материал, из которого получились «История Пугачевского бунта», «Капитанская дочка» и не ниже ее стоящий «Дубровский».

Хотя и государственно мысливший, Пушкин в качестве поэта с вечной музыкой в душе был все же очень чувствителен к поэтическим красотам дикой разбойной вольницы, что видно из «Братьев разбойников», тема которых грандиозно разрослась в «Дубровском», в «Истории пугачевского бунта» и в «Капитанской дочке». К этому же последнему и лучшему периоду надо отнести «Русалку», вдохновившую предтечу Мусоргского-Даргомыжского на написание его знаменитой оперы. Равным образом Пушкин вдохновил Даргомыжского написать музыку на неизмененный текст «Каменного гостя», где Даргомыжский шагнул так далеко, что его стиля и системы, опередивших Вагнера, еще никто не решился коснуться в смысле продолжения и разработки, или хотя бы достойного подражания.

В 1933 г. Пушкин был пожалован придворным чином камер-юнкера. «Милость» двусмысленная, приняв во внимание возраст поэта. Тогда же Николай I отпустил ему 20 ООО руб. на печатание «Истории пугачевского бунта», несмотря на то, что тема Государю совсем не понравилась. По этому поводу он даже остро и философски глубоко выразился в том смысле, что «преступники истории не имеют». Это – важная тема философии истории, за разработку которой взялся автор этих строк.

Написанный в 1936 г. «Медный Всадник» – это новый и последний вулканический взрыв поэзии Пушкина в ответ на «вызов» Петра Великого. Арап и крестник грозного Императора продолжал бушевать своей африканской кровью и одушевлять своего потомка.

Детали гнуснейшего преступления, которым сжит со света великий русский гений, вдохновивший Достоевского и Чайковского, хорошо известны, равно как и броня, одетая на убийцу, и его похвальбы по поводу своего преступления, – похвальбы, повторившиеся уже в наше время европейской печатью.