Читать интересную книгу Московские эбани - Елена Сулима

ГЛАВА 39

— Ну… ты мне и устроила! — Докладывал Спиин Виктории о своем визите к Вадиму. — Это был сплошной бред! Ну… ты даешь! Мне, конечно, забавно было наблюдать очередной осколок твоей армады, но…

— Какой армады, о чем ты говоришь, он ещё не был парусником в моем море!

— Был ли, не был, но парня ты явно травмировала.

— Слушай, рассказывай подробно. Вот ты пришел к нему…

— Вот я пришел к нему. Квартира огромная, хотя и двухкомнатная, евроремонт — а внутри такой бардак! Все вперемежку: книги, носки, газеты, несвежие белые рубашки, галстуки, какие-то сувениры! Если б на столе стоял ботинок, я б не удивился.

В общем, не живет он там, а так… ночует иногда, как я понял. На столе стаканы, рюмки, бокалы и все дорогое. Одни чистые, из других пили уже. Он второй раз из той же посудины не пил. Эстет. Каждый раз новую брал.

В общем, встретил он меня с широкими объятиями, как будто давно не виделись. Проходи, говорит, брат Спиин, за стол садись, рассказывай, в чем твоя проблема.

Сели мы, я рассказывать стал. Пили, тем временем, не чокаясь. Потом, ему видно скучно стало меня слушать, я же все про рыб, да про тонкости работы с аквалангами, — встал он из-за стола, пошел в ванную комнату, меня манит. Подумал я, что он сума сошел. Не к месту как-то в ванную идти. Но пошел, а там весы напольные. Взвесились. Он сто десять весит, а я восемьдесят семь всего, после чего он почему-то с прискорбием заключил, что я потолстел.

Это я то потолстел?! Я же килограмм на двадцать на пять его легче!

В общем, потом мы вернулись к столу, снова выпили. Он необычно образованный мужик, в этом нет сомнения. Но почему-то он заключил, что я твой бывший любовник. Я говорю: — "Не-не, я её старый друг. Я-то её знаю! Во времена её юности, многие в неё влюблялись, мне в манишку горючими слезами плакались. После неё — как выжженное поле".

— Эх ты, старый друг! Зачем же ты такие вещи говорил? И кто же это тебе плакался?..

— Ну… было. Было, лет, этак, двадцать, пятнадцать назад. Я, может, чего конкретно не знаю, но чувствую — у парня как пожар в душе, жжет его по сердцу напалмом. Надо ж мне было его успокоить. А он все о тебе спрашивал. И вдруг схватил нож, кулаки сжал, сидит передо мной и рычит:

— Влюблен в нее? Признавайся!

Я бы и признался со страху, но держусь:

— Не-не-не. Сейчас ни как нет. А вот был, был. Каюсь. — Говорю.

— Вот как? — воскликнула Виктория.

А что? Ты даже не помнишь. Для тебя это был черно-белый эпизод, а для меня все гораздо больше. Слава те, я до такого же состояния, как он не дошел.

Сижу и любуюсь его переживаниями. Понимаю его я. А он говорит:

— Рассказывай!

А я говорю:

— Это святое.

Ну… выпили ещё раз. Он мне фотографию показал, где он на слоне. А потом снова, мол, чтоб я рассказывал, а то возьмет и не пошлет, говорит, меня в хижину под пальмовыми листьями и придется мне в Москве куковать. Деспот прям какой-то!..

Ты со своей свободолюбивой натурой никак бы не вписалась в это. Но и я не из тех, кто ломается. Говорю ему:

— Сейчас — это сейчас, а тогда — это тогда. И переживания своего прошлого вторгаться не позволю никогда!

В общем, то, что произошло потом, — драматизма я в этом особого не вижу, — два фингала и… все.

— Как два фингала?!

— А так. Натурально.

— Кто кому?

— Он мне. Я ему. Зато успокоились.

Порешили, что не будем опускаться до обсуждения твоего морально-этического облика, и никаких слов на этот счет от других не допустим. Потом позвонила его мать, узнав, что он пьет, она так орала в трубку, что даже я, находясь в метрах трех от него, слышал.

Грубо орала, настоятельно, как трамбовщик. А он что-то гундосил, как виноватый ребенок, а потом трубку положил и снова в мужика превратился.

Выпили мы ещё немного, он стал мне сто долларовые купюры совать. Но я от денег отказался. Тогда он меня спросил, удивленно так, а чего я вообще у него дома делаю, и что от него хочу?

Я снова рассказал терпеливо, что я — ихтиолог и аквалангист, хочу работать у него на аквалангистской базе в Таиланде. Что я понимаю, что сейчас ещё не сезон, туристов нет, но ты мне рассказывала, что если в офисах или в гостинцах там, в несезон никто за кондиционерами не следит, и они отключены, то все порастает грибком. А после только сносить можно, а починить нельзя. Тропики халатности не прощают.

Вот я ему все это и сказал. Сказал, что пока что, согласен и в шестидесятиградусную жару, следить за кондиционерами, и думаю попутно заняться своими исследованиями в море.

Он так удивился! Словно я и не говорил ему всего этого, как пришел. Назвал меня: "брат Кусто". А потом сказал, что вообще-то он объявил войну Таиланду. Поэтому этой стране теперь полный писец. Зверь такой — помнишь? Я спросил, а знает ли об этом Таиландский король? Тогда он стал названивать королю, но с королем его почему-то не соединили. Тогда он позвонил какому-то Шалтай-болтаю.

— Палтаю, — поправила Виктория Спиина, сразу догадавшись.

— Во-во! И сказал, чтобы он передал экстренное сообщение во все газеты, о том, что он, Вадим, то бишь, самолично объявил Таиланду войну. На что этот Шалтай-Болтай ответил, что они не так просты, как кажутся, их так просто не возьмешь.

Вадим начал орать, что посылает на его, видите ли, сложную землю гром и молнии. По всей видимости, это произвело должное впечатление на невозмутимого представителя Таиланда, на что он ответил, что это уже серьезно и Вадиму придется кровью умыться за такие посулы. Вадим спросил:

— Как это? Ведь ты ж мирный — ты ж буддист.

Шалтай-Болтай сказал, что мирный — это не значит жертва. И к тому же он любит своего короля. И если Вадим считает возможным посылать на его королевство гром и молнии, то шутки это или не шутки, а сейчас он свергнет его с его даже пусть шутовского трона и разобьет ему нос, потому что у них гроза началась! Пора её прекращать.

И, ты представляешь, только Вадим положил трубку и сказал мне, что ему ответил этот Шалтай, только мы захохотали, как тут же ножки его стула подвернулись, крякнули, и он грохнулся на пол! Проехался, падая, носом по кромке столешницы. Н-ну… и шуточки у твоих тайцев!

— Может быть у Вадима? А что было потом?

— Потом мы долго останавливали кровь из носа… Как домой доехал — не знаю. Знаю только, что манишка моей рубашки до сих пор вся в крови.

— Так что же вы решили, насчет работы?..

— Не-не-не! Упаси, господи! Да после таких шуточек!.. Я Таиланду бойкот объявил!

— Какое счастье, что ты не Черчилль!

— Борман я! Борман! — бился местный Борман в дверь конторы. Виктория открыла дверь. Еле держась на ногах, Борман, разукрашенный синяком, оттолкнул её и пошел по коридору, вошел в пустой старинный шкаф. Виктория услышала, как он мочится. Схватив тряпку, о которую вытирали ноги, она накрутила один её конец на руку и в стиле местных женщин, гонявших от машины Бормана по двору своих мужей, кинулась на, выходящего из шкафа, как из туалета, ничего неподозревающего пьянчугу. Она хлестала его тряпкой, кричала, сама не помня, как, вытеснив его из офиса, заперла дверь. Очнулась. "Боже! Боже! В кого же я превращаюсь!" — шептала она сама себе, умываясь холодной водой.

Вечером того же дня на коктейле в честь открытия выставки Петра Кочежева, недавно вернувшегося из Стокгольма, отчего и ставшего резко известным, двое весьма значимых в Союзе Художников мужчин, боролись за её внимание, перебивая друг друга своими веселыми рассказами из жизни художников. Виктория только и успевала вертеть головой.

— Смотри, смотри, как они разошлись! — улучшив момент, подскочила к ней Вера, — Ты зря теряешься.

Виктория отмахнулась, она знала, оба женаты, оба гулены, оба не прочь здорово поддать, хотя оба милые типы. Как бы вскользь пожаловавшись на то, что она никак не может получить разрешение на владение подвалом в качестве мастерской, чем вызвала живой мимический отклик на их лицах, и отошла к Петру, оставив их бороться за право помочь ей. Неожиданный взлет Петра интересовал её больше:

— Ну вот, видишь, как повернулась судьба, — они чокнулись пластиковым стаканчиками, — Взлетел. Просто центр внимания. Вот — что значит построить имидж в Европе! Наверное, скоро сбежишь от своих крыс воевать с голубями в Париже.

Да брось ты! Никому не скажу, тебе скажу. — Воровато оглянулся Петр. Дело-то как было. Вытащил я свои картины из подвала, выставил у стены дома, чтобы при дневном свете сфотографировать, а мимо одна хохлушка проходила, остановилась, слово за слово, разговорились — она в Швецию собралась к своему жениху, владельцу гостиниц. А в Москве тоже у одного жила, он ни чем не владел, но страстным любовником был и денег не зарабатывал, поэтому она и решилась замуж за этого, владельца гостиниц выходить.

В общем ситуация так развивалась: пригласила она меня в Швецию, и сказала своему жениху, что приедет с художником, который картины для его отелей писать будет. И он согласился — приглашение мне прислал, и деньги на билет.