Читать интересную книгу Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Вдохновенно несу какую-то "чушь прекрасную".

Кажется, и барышня поддалась обаянию вечера, белокурую головку склонила: слушает, так сказать, внимает…

Я, как конь, почуявший кобылицу, ноздри раздуваю, дышу шумно, нервно, со страстью. И говорю, говорю…

За окном темнеет. Само время нашептывает мне: иди на приступ, болван! Сейчас или никогда! Приказываю себе сконцентрироваться.

Осторожно, но властно кладу руку на что-то нежное, округлое, горячее, трепетное.

Другой рукой незаметно развязываю шнурки на своих туфлях.

Это всегда надо делать заранее. Так учил Довлатов.

Справившись со шнурками, тянусь к выключателю…

И вдруг она мне холодно, отстраняясь:

— А вот этого не надо! Я все видела! — она глазами указывает на мои башмаки. — Это же отвратительно: я не давала вам ни малейшего повода вести себя столь откровенно и цинично!

И чудный вечер сворачивается, как лист бумаги, подожженный с четырех углов. Ну и подсуропили же вы мне, достоуважаемый Сергей Донатович!"

"В доме у Тита как-то собралась писательско-артистическая компания, которая нежданно-негаданно завалилась к нему поздним вечером. Бородатые мужчины, коротко стриженые девицы, какие-то помощники режиссера, артистки без ангажемента, нечесаные поэты в блузах, прожженных сигаретами, словом, богема. Все без конца курят, глушат водку, запивая её бесчисленными чашками кофе.

На мужчинах вельветовые брюки или джинсы, потертые свитера, женщины одеты кто во что горазд: кто в черные прямого покроя платья, вроде нищенских кимоно, кто — в какие-то немыслимые галифе и жакеты-кардиганы, ковбойки навыпуск и неопределенного цвета джемперы с заплатами на локтях.

Говорили, как водится, о Хайдеггере, Ясперсе, Леви-Строссе, концептуализме, Виктюке, Гинкасе, Чусовой, Вырыпаеве, символистах, последних театральных постановках, короче, об "умном".

В какой-то момент возникла короткая пауза. Бывают такие паузы, когда собеседники, переваривая чей-то чрезвычайно остроумный пассаж, берут передышку, с тем чтобы, набравшись сил, продолжить беседу пассажем, не уступающим предыдущему ни в остроумии, ни в оригинальности.

И тут, разодетая в пух и прах, давно изнывающая от немоты толстенная матрона, жена Тита, которая совершенно не понимала, о чём говорят эти странные типы, посчитав, что настал ее час, вступила в разговор, желая тоже поучаствовать в беседе и посостязаться в светскости:

— Ой! Вы сейчас упадете! Я сегодня была в мебельном магазине, так там мне показали такое кресло! Такое кресло! Ножки, как бы, гнутые, и очень много золота! А обивка! Сплошные цветочки на бледно-розовом фоне! В жизни не видела такой прелести!"

"Пять утра. В спальне Павла Ивановича раздается телефонный звонок.

— Кто говорит? — хриплым голосом спрашивает Павел Иванович.

Сквозь потрескивание и какие-то шумы, напоминающие завывание ветра в дымоходе, прорывается чей-то баритон:

— Ты не спишь?

— Конечно, нет! Как ты мог подумать такое?! — обиделся Павел Иванович. — А кто говорит?

— Это я, Корзинкин…

"Силы небесные, — покрываясь холодным потом, в ужасе думает Павел Иванович, — Корзинкин же помер два года назад! Чья-то дурацкая шутка? Но голос, голос-то его!.."

— Ну, умер я, умер… Что ж тут такого особенного? Обычное дело… Да ты не бойся, Паша, я тебе сейчас всё объясню…

— Не надо!!! — Павла Ивановича начинает колотить. — Не надо… — повторяет он слабым голосом.

Опять страшный треск. И еле слышный голос:

— Никак связь не наладят, черти проклятые!

— Откуда ты звонишь? — заплетающимся голосом спрашивает Павел Иванович.

— Откуда, откуда… С Того света.

— Господи!

— А вот этого не надо, — строго говорят в трубке.

— Чёрт возьми! Так ты в аду, что ли?

— А где же мне ещё быть? Нашего брата, картежника, в рай не пускают…

— И все же, как это?..

— Есть многое на свете, Паша, что и не снилось нашим мудрецам… Словом, все там будем.

— Алло! Я плохо тебя слышу!

— Я тоже! Как бы нас не разъединили. Я, собственно, к тебе по делу… Сегодня у нас что, пятница? Тебе бы хорошо подгрести сюда к понедельнику. Одного партнера не хватает. Я говорю, не хватает одного партнера, сам знаешь, четыре игрока — самое оно, идеальный вариант. "Пулю" распишем знатную. Кстати, здесь совсем не плохо. Всегда тепло, даже жарко…

Павел Иванович бросает трубку, сползает с кровати и, опустившись на колени, принимается левой рукой шарить по полу в поисках шлепанцев, а правой — осенять себя крестным знамением.

Но как ни осенял он себя, как ни молился — ничего не помогло.

И в пятницу умер…

В понедельник его похоронили. И вечером того же дня Павел Иванович, с непривычки сильно потея, сидел спиной к гигантскому очагу, возле которого суетились черти с трезубцами и кочергами, и за круглым мраморным столом расписывал пулю с Корзинкиным и парой пожилых субъектов шулерского вида.

Он уже знал, что проигравшего ждет сковорода, а выигравшего — принудительное чтение пятидесяти романов Дарьи Донцовой.

Альтернатива отсутствовала.

Не колеблясь, он выбрал сковороду.

Теперь ему предстояло совершить невозможное: исхитриться проиграть партию с виртуозами, которые тоже всеми силами стремились к поражению".

"Встретил приятеля. Грустен. Только что похоронил старшего брата. Брату было меньше шестидесяти. Строю скорбное мину на лице, выражаю соболезнование. С тоской думаю, что и сам я не молод и что старше покойного на целых три года. Тяжко вздыхаю. Ловлю злобный взгляд приятеля. И вдруг понимаю, с каким удовольствием он вместо брата похоронил бы меня!"

"Барышня, 18 лет:

— Ах, я так устала от жизни! Уехать бы куда-нибудь далеко-далеко, в какую-нибудь дыру. На Канары, например…"

"Барышня, 21 год:

— Я не смотрю фильмы, которые могут меня расстроить, заставить переживать… Зачем? Убеждена, надо читать, смотреть, делать только то, что тебе приятно".

"В СССР дважды героям Советского Союза на их "малой" родине ставили прижизненные памятники.

Большой шутник, коренной москвич Зиновий Гохфельд-Рабинович, называвший себя дважды евреем Советского Союза, отправил в ЦК письмо, в котором требовал установки своего бронзового бюста на Арбате, во дворе роддома им. Грауэрмана.

Последствия были ужасающие: во дворе роддома им. Грауэрмана установили бюст самого Грауэрмана.

У Гохфельда-Рабиновича не было левой руки. Потерял по пьянке: заснул в сугробе и отморозил руку, которую в Склифе отхватили по локоть.

Жена называла его одноруким двурушником.

Перед обедом она кричала из кухни:

— Зяма, мой руку и иди кушать куру!

Гохфельд-Рабинович обожал опасные затеи. Но если сомневался в успехе, то говорил:

— Я в ваши игры не играю, я умываю руку".

"Отдельная палата. У постели больного сидит его старинный приятель.

Больной жалуется, что все его застарелые болячки, словно сговорившись, особенно обострились в последнее время. И это очень беспокоит его.

— Не паникуй, — успокаивает приятель. — Я бы на твоем месте так не переживал. Ты же всегда был оптимистом.

— Легко сказать, — вздыхает больной и отворачивается к стене.

Приятель кладет ему руку на плечо:

— Крепись, старик, вспомни, скольких друзей мы с тобой перехоронили. И ничего… Одним больше, одним меньше, — он машет рукой и тоже вздыхает. В голове вертится: пора завершать визит, надо еще успеть на торжественный обед, потом на Кутузовку, к любовнице. Он продолжает бодряческим тоном:

— Я, пока к тебе ехал, много думал о тебе и твоей болезни. Мне кажется, я нашел для тебя выход. Вот послушай. Как это ни парадоксально звучит, но тебе надо попытаться извлечь из болезни пользу. По какому поводу ты здесь лежишь? Сердце? А какие еще болезни тебя донимают?

— Я ж говорю, у меня их целый букет! И желудок больной, и печень… Мне уже не выбраться отсюда…

Приятель поднимает руку и торжественно говорит:

— Это прекрасно!

Больной поворачивается и недоуменно смотрит на друга.

— Померев от сердца, — охотно поясняет тот, — ты разом избавишься от всех своих фобий и второстепенных болячек, которые только расстраивают тебя, треплют нервы и отвлекают от главной болезни, на которой тебе и следовало бы сосредоточиться. Ты посмотри, какая получается картина, — говорит приятель приподнятым тоном, — ты быстренько помрешь и оставишь смерть с носом. Она ведь рассчитывает, что ты будешь долго мучиться. А так ты раз — и в дамках! Я бы на твоем месте долго не канителился. Само провидение, — он весело смотрит на часы, — само провидение подсказывает тебе прекрасный выход из создавшегося положения!