Читать интересную книгу Бухта Анфиса - Лев Правдин

И даже когда проехали Старый Завод, он все еще завидовал тем плотникам, и у него было такое чувство, будто ему помешали сделать что-то такое, главное, что он мог сделать и должен был сделать.

2

Место, выбранное тестем, действительно из всех мест оказалось самым лучшим — невысокий берег, береза, вздремнувшая в надвигающемся полуденном зное, и кругом большой поляны молодой смешанный лесок. Тут они и расположились.

Стоял конец весны. День шел по земле во всей своей славе, и земля лежала во всей своей красе. Радостно и самозабвенно, как озорной мальчишка, купалось солнце в лениво набегающих облаках. Блестела земля каждой травинкой и река каждой каплей. Тени облаков бежали по сверкающей воде, по золотой поляне, по деревьям и по людям.

Но во всем этом Андрею Фомичу виделась одна только ликующая враждебная ему сила, а он скоро дошел до такого зыбкого состояния, когда человеку надо показать, что он никого не боится и готов постоять за себя. Его обидели, помешали сделать то, что он хотел и не смог, а смутное сознание того, что он сам себе главный обидчик, еще больше раздражало его. И он сейчас должен что-то сделать, кому-то что-то доказать, отомстить за какие-то старые обиды.

А тут, как всегда бывает в нетрезвой компании, затеяли спор, сколько лет вон той елке, что выросла на полянке отдельно от всех других. Никто толком этого не знал, поэтому спорили долго и бестолково. Тогда кто-то сказал, что если елку срубить, то тогда только и можно с точностью определить ее возраст. Но под рукой оказался только рыбацкий топорик, который прихватили на всякий случай.

— Этим не срубишь, — заметил тесть.

Тогда разгорелся спор, можно ли этим топориком свалить елку. Андрей Фомич сказал, что может сделать это за пятнадцать минут.

— И за час времени не свалишь! — орал тесть. — Куда тебе! И не берись! Не срамись перед народом!

Продолжая спорить с тестем, Андрей Фомич в то же время спорил с какой-то непонятной силой, которая шла на него со всех сторон, и он думал, что стоит ему показать свою силу и ловкость, как она, эта непонятная сила, отступит. Все, кто тут сидел и лежал на травке вокруг измятой скатерти, вместо того чтобы замять спор, принялись со всей серьезностью обсуждать, возможно ли легоньким топориком срубить такую толстенную ель.

Размахивая топориком, Андрей Фомич поглядывал на всех с веселой заносчивостью подвыпившего человека, которому все можно и все доступно.

— Это вы мне не доверяете? — спрашивал он всех по очереди. — Нет, вы что, не надеетесь?

Надя сказала:

— Да сидел бы уж ты, как все люди. Посмотри, какая вокруг природа!.. Или тебе уж все одно, что в городе пылища, что этакий рай?..

Словом, высказала все, что положено жене, но высказала как-то неохотно, вроде спросонок. Сидела она в узорчатой березовой тени на зеленой травке, полная, белотелая, разомлевшая. Яркие губы истомленно полураскрыты, на переносице — бисерные капельки пота. И всю ее нежно просвечивает солнечным светом так, что, кажется, даже видно, как ходит в ней томная розовая кровь. А на круглых плечах, тронутых нечаянным загаром, проступили крупные золотые веснушки. И говорить-то ничего не хочется, до того разморило ее хмельным весенним воздухом и теплом. Сидела, натянув на коленки подол как бы не по возрасту легкого голубенького в цветочках платьица и обмахиваясь кружевным платочком, намокшим от пота.

— Замолчи! — осадил ее отец. — Ты что, на его силу не надеешься?

— Ох, уж куда там! — вспыхнула Надя. — Мне ли силы его не знать…

Все засмеялись, а отец строго приказал:

— Сидишь вот, как цветок… Ну и сиди…

— Вы скажете, папаша. Цветок, — нехотя проговорила Надя и уж больше в мужской разговор не вмешивалась.

Подняв топорик, Андрей Фомич твердой походкой направился к высокой елке, привольно раскинувшей могучие зеленые лапы посреди золотой поляны. И на концах каждой лапы молоденькие побеги нежно зеленеют и к небу тянутся, как свечки, как зеленые огоньки. В полной силе дерево, в буйном цвету!

Но ничего Андрей Фомич не видел и не хотел замечать. Он хотел только выполнить как следует дело, за которое взялся, и даже мысли о том, что он губит такую красоту просто так, без всякой надобности, только для того, чтобы сдержать свое неумное и нетрезвое слово, даже мысли такой у него не возникало.

— Засекайте время! — крикнул он и, подняв топорик, совсем уж приготовился вонзить его в ствол. И даже воздуху набрал, чтобы от души крякнуть при этом. Но тут ему показалось, будто в шершавой коре елового ствола открылись и, не моргая, уставились на него чьи-то светленькие глаза.

«Не может быть, чтобы я так набрался, что даже на елке глаза начали проявляться», — подумал он.

Только тут, на его счастье, услыхал он заполошные женские голоса и почувствовал, как кто-то из друзей схватил его за плечи. С изумлением увидел он, что от елового ствола, как бы отслоившись от шершавой коры, выступила маленькая старушка в сером пальто и темном платочке. Он заморгал глазами, силясь отогнать хмельное видение, но тут он услыхал ее усмешливый голос:

— А ты не моргай… Проспись поди-ка. Ох, каким ты стал безобразным…

— А ты откуда знаешь меня? — спросил Андрей Фомич, отступая в замешательстве.

— А ты уж и не узнаешь?

Но он никак не мог вспомнить, где он видел эту таинственную старуху, эту лесную шишигу, и ему стало не по себе от такого бессилия своей памяти. И снова в нем вспыхнуло чувство неопределенной обиды, как будто кто-то неизвестный ударил его в темноте и скрылся неотомщенный.

Он стоял, не зная, что делать, и слушал, как за его спиной подшучивали над ним, посмеивались, до чего ловко старуха сильного мужика обошла. Не иначе — колдунья, нечистая сила. Теперь ему будет нехорошо. «Она тебя в пень превратит! Братцы, гляньте-ка, он уже начал превращаться. Одеревенел весь. Не пошелохнется…»

Разыгрывают по всем правилам.

А старушка стоит и головой покачивает, не то укоризненно, не то насмешливо.

— Ну, что ты меня как будто завораживаешь? — спросил Андрей Фомич, чувствуя, как по всему телу разливается противная слабость. — Ну уж нет. Не поддамся я тебе…

А тут, как бы для усиления его обиды, на елку, на самую макушку, сорока спланировала и раскатила по всей округе:

— Чи-чи-чи-чи…

Обойдя старуху, он кинулся к елке и начал рубить поспешно, бестолково, не попадая в одно место, кромсал живую, брызжущую соком розоватую древесину.

— Ах ты, ирод! — закричала старуха, хватая его руки. — Брось, безобразный, брось!..

Воткнув топорик в свежую рану, Андрей Фомич отступил от елки и, как мог спокойнее, проговорил:

— Чудная ты какая-то… Мало ли тут их, елок-то разных этих да березок, приезжие рубят: кому шалаш надо, кому дрова, а кто просто так — захотел и походя срубил. А ты вон что? Жалеешь. Оберегаешь. Разве это твое дело — лес оберегать?

А она посмотрела на него без злобы, а вроде даже с жалостью, как на дурачка. Стоит под елкой, головой укоризненно покачивает, светленькие глазки мерцают, как ранние звездочки в не успевшем потемнеть небе.

И показалось Андрею Фомичу, будто он в чем-то провинился перед старухой и ему надо оправдываться. И не только в том провинился, что так с ней обошелся, а еще в чем-то, чего он не знал, а только чувствовал. В чем виноват, не понимает, и вот от этого особенно страшно, что не мог понять ни своей вины, ни причины этого страха. Он сознавал только, что страх сидит где-то в нем самом, как непознаваемая болезнь. Притаилась глубоко внутри и точит, а какое от нее средство — никто не знает.

Старуха поправила платок на голове.

— Притих, герой? — спросила и неожиданно засмеялась она: — Колдовство мое тебя пришибло? Эх, человек!..

Подумав, что она корит его за то, что так легко поддается ее колдовской силе, Андрей Фомич медленно проговорил:

— Не твоего ума это дело.

— Да уж, видно, и не твоего, — вздохнула старуха и замахала рукой: — Иди-ка ты, иди…

По-прежнему самозабвенно купалось солнце в бегущих облаках, текли по земле прозрачные тени, под трепетной березой галдели подвыпившие друзья, а жена его, и в самом деле похожая на тяжелый розовый цветок, преданно протягивала мужу свой кружевной платочек. Ничего не изменилось в мире, в котором так просто и хорошо жилось Андрею Фомичу.

Он обтер вспотевшее лицо, поговорил с друзьями о всяких делах, и, когда женщины бездумно и тонко завели песню, он тоже начал им подтягивать, положив голову в теплые ноги жены, и блаженно уснул. Все заботы, тревоги и желания отлетели от него и временно притаились, как мухи, которых Надя отгоняла от его лица своим подсыхающим платочком.

3

Все начисто забыл Андрей Фомич: и свое недостойное поведение, вообще-то ему не свойственное, и таинственное появление старухи, и непонятную и даже вовсе несуразную мысль, что старуху эту он знает, и очень хорошо. Все позабыл, как забывается нелепый сон, осталось только какое-то чувство страха и виноватости, которое точит его, как неопознанная болезнь. А перед кем виноват и в чем, этого понять не мог.