— Теперь откатка... — сказал Светличный.
— Порожняк подготовим. Коногонов предупредим с утра, чтоб выходили в ночную смену...
— Если позволите, — сказал Светличный, осторожно взглянув на Деда, — наблюдение за откаткой я взял бы на себя...
Дед промолчал.
— Хорошо! — сказал Нечаенко. — Еще что?
— Отбойный молоток я подготовлю с утра, но чтоб его никому не отдали, — предупредил Виктор. — Я сам проверю.
— За твоим молотком мы присмотрим, — смеясь, сказал Нечаенко. — А сам ты, друг ситный, завтра днем спать будешь.
— Та ни в жизнь! — вскричал Виктор. — Я до тех пор глаз не сомкну, пока сто тонн не нарубаю.
— Будешь спать. В порядке партийной дисциплины, — сказал Нечаенко. — Товарищ Андрей, ты уж присмотри за этим.
Настасья Макаровна внесла дымящуюся бульбу, закуску, водку.
— Ну, за благополучное окончание дела! — провозгласил Прокоп Максимович, подымая рюмку.
Все шумно чокнулись и выпили.
Дед неожиданно сказал:
— Против души своей иду. Против своего сознания... — Он покачал головой и вздохнул. — Да-а... Видно, стар я стал, стар... Пора и на печку. А молодому делу я не хочу мешать, — он махнул рукой и взял стопку.
Из деликатности все промолчали. Нечаенко сказал:
— Василий Сергеевич звонил. Он завтра ночью приедет.
— Это хорошо, — оживленно подхватил дядя Прокоп.
И все опять заговорили о рекорде.
А Дед, насупившись, ел бульбу, молчал и думал о том, что он действительно стар, стар, и все состарилось вместе с ним, все, что он любил, понимал, что берег и чем наслаждался. Даже бульба стала не та, нет в ней прежней сладости и смака... А мир вокруг меняется и молодеет...
И вдруг вспомнился ему девятнадцатый год... И первые коммунистические субботники... И как он сам горел тогда необыкновенным пламенем и подымал за собой других, и бесплатно работал куда лучше и охотнее, чем за деньги, грузил уголь Москве, Ленину...
Отчего же сейчас не понимает он Андрея и Виктора? Разве они не дети его? Может, и у них в душе разгорелся огонь необыкновенной любви, того великого старания на пользу родине, которое всем рабочим людям присуще с тех самых пор, как власть в государстве принадлежит им? И он вдруг с неожиданной завистью подумал: «А вот Прокоп не намного моложе меня, а он — с ними».
А вокруг него радостно шумели люди. Сочно чокались. Пили. Пели хором. Веселились шумно и от всей души, как всегда гуляют шахтеры на свадьбах, крестинах и именинах. Между тем это была не свадьба, не именины, не крестины, не новогодняя пирушка... Люди праздновали канун трудового рекорда. Сбывалось! Труд становился праздником.
И тот, кому завтра предстояло этот подвиг совершить, веселился сейчас пуще всех. Громче всех пел. Больше всех пил не пьянея. Наконец, вышел на середину комнаты, топнул нагон и закричал:
— Эх, шахтерскую! Выходи, Даша! — и, не дождавшись ее, пустился в пляс.
На следующее утро Виктор проснулся раньше всех и сам разбудил товарищей. Великое нетерпение сжигало его. Ему все казалось, что случится неожиданное, и дело отменят. Не позавтракав, он сразу же побежал на шахту. Взял в мастерской свой отбойный молоток, разобрал его, промыл каждую деталь керосином, а затем смазал маслом.
Вокруг него собрались слесари, рабочие, стали добродушно посмеиваться:
— Как за невестой ходишь, Виктор, за молотком... Ишь как нежно ласкает, ребята, гляди-и!..
О затевавшемся деле они ничего не знали: все держалось в тайне, как хотел того осторожный Журавлев.
— Мудришь все, Виктор, — обиженно сказал рябой Квашнин, бог механической мастерской. — Али уж мы меньше тебя в технике-то понимаем?
— Ладно, ладно, — отмахивался Виктор. — Знаем мы вас, сдельщину...
Он собрал молоток и проверил его под сжатым воздухом. Молоток работал легко и ровно. Виктор протер его паклей и отдал дежурному слесарю.
— Смотри, — строго предупредил он при этом, — никому не отдавай! Голову сыму!
Затем они с Андреем побежали на наряд. Там встретились с крепильщиками Закорлюкой-младшим и Боровым, посовещались и условились обо всем.
— Пойдем, покушаешь хоть, — предложил Андрей.
Больше на шахте делать было нечего.
Виктор вздохнул и подчинился. Действительно, теперь оставалось только терпеливо ждать ночи.
После завтрака Андрей сказал:
— А теперь, Витя, — спать!
— Спать? — взмолился Виктор. — Та разве ж могу я сейчас спать, Андрюша, голубчик?
— Спать, спать! — смеясь, оказал Андрей. — В порядке партийной дисциплины.
Он привел огорченного, но послушного Виктора домой, заставил раздеться, лечь и сам заботливо накрыл его легким одеялом.
Теперь спи! Я тоже прилягу отдохнуть...
К его удивлению. Виктор сразу же и уснул: намаялся за эти два дня. А Андрей спать не мог. Эти дни он тоже был в страшном волнении, только оно выдавалось в нем не столь шумно, как в приятеле. Напротив, волнуясь, Андрей делался еще тише, еще собранней, еще затаенней... Он тоже тревожился: вдруг Дед передумает или еще что-нибудь нежданное стрясется... И только в одном ни на минуту не сомневался он — в том, что Виктор выйдет победителем. «Витя выдюжит, он не подведет! — с нежностью думал он о товарище. — Это правильно, что он, а не я. Он моторный. И азарта в нем больше».
Он не мог лежать. Встал, тихонько придвинул стул к койке товарища и сел подле.
«Пусть хорошенько выспится! — думал он. — Ему нынче сила нужна. Даст он сто тонн? Хорошо б сто... Если сто — сейчас же разнесется. А потом и я пойду тем же методом... Сто не сто, а восемьдесят, девяносто и я дам. А потом и Сережка Очеретин, и Митя Закорко, и Сухобоков... Может, и на других шахтах заинтересуются... Угля будем больше давать. И жить станем лучше!» — Он подумал вдруг о Даше. Да, Даша. Вздохнул. Скоро она уедет. Через три дня и уедет. В Москву. Ничего не поделаешь. Она учится. Молодец. А он здесь останется. Да... А где же?.. А они толком ни о чем и не успели переговорить. Даже не объяснились. Это он виноват. Сробел. Но это все потом, потом, после рекорда... Потам все устроится само собой. Все хорошо потом само собой и устроится...
Замечтавшись, он и не заметил, как поползли в окно сумерки. Он только увидел, как вдруг потемнело, точно потухло лицо Виктора.
«Который же теперь час? — спохватился Андрей, испуганно взглянул на ходики и успокоился. — Пусть еще поспит. Еще рано». И он опять стал думать... Но теперь даже сам Андрей не мог бы сказать, о чем он думает, — так летучи, смутны и обрывисты были его мысли.
Вдруг неожиданный стук в дверь заставил его вздрогнуть. В комнату стремглав влетела Даша и прямо с порога закричала:
— Мама велела...
— Тсс! Тише! — замахал на нее руками Андрей и показал на спящего.
Даша осеклась и в испуге даже рот закрыла ладонью. Потом осторожно, на цыпочках подошла к Андрею и прошептала: Мама сказала, чтоб Виктор не смел в столовку идти. Она сама ему все приготовила...
— Хорошо, хорошо... — тоже шепотом ответил Андрей. — Только пусть он еще немного поспит. Еще чуточку... Ты сядь, сядь...
Стараясь не скрипнуть табуретом, Даша тоже села подле койки и, как и Андрей, стала смотреть на Виктора.
А он безмятежно спал, и, видно, что-то очень радостное снилось ему — он улыбался... И Даша вспомнила, как несколько дней назад он так же лежал перед нею, но тогда он был пьяненький и такой беспомощный, жалкий, как дитя... А сейчас он — сильный, он — могучий, он скоро на рекорд пойдет, он один будет пласты крушить, и завтра о его славе вся шахта узнает... А он вот лежит и улыбается во сне, милый, смешной...
И она вдруг почувствовала, что нет сейчас на земле человека родней ей и дороже, чем этот парень, что она его любит, да, любит, любит... На нее накатило такое щемящее чувство радости, счастья и боли, какого она никогда еще не знала. И она догадалась, что полюбила, полюбила так, как в песнях поется и в книжках пишется...
Она сама была потрясена этим неожиданным открытием. Да полно, так ли? — тотчас же и спохватилась она. Откуда свалилась на нее нежданно-негаданно эта напасть? Просто в эти дни все только и говорят и думают, что о Викторе, все его любят, и хвалят, и берегут — и отец, и Светличный, и Нечаенко, а Андрей вот даже сон его бережет... Вот и она поддалась общему настроению, приняла восхищение и дружбу за любовь; все это сейчас же и выяснится и пройдет...
Но сердце говорило ей другое. Оно было охвачено сейчас таким мучительным восторгом, что Даша над ним уже не имела власти. Забыв обо всем на свете, жадно глядела она в дорогое лицо — лицо этого нахального, противного, вечно насмешливого Виктора. Боже, как случилось, что именно его она полюбила и не могла наглядеться. В ее главах сияла такая откровенная, такая ликующая любовь и нежность, что Андрей, нечаянно перехватив ее взгляд, сразу все понял...
18
А Виктор спал, жарко разметавшись на своей постели, и даже не подозревал, какие над ним бушуют страсти.
На его влажную губу села муха; Андрей машинально согнал ее. Сердито жужжа, она заметалась над его головой.