Нашей судьбе суждено было свершиться однажды в десять утра. Я пришел к Оресте, несмотря на увещевания матери, она по обыкновению пилила меня, дескать, пора найти работу, а меня тянуло к Оресте, как медведя на мед.
— Пора пристраивать граппу, — решил Оресте.
— А куда и как?
— Не беспокойся! У меня есть «точки».
Мы азартно разлили граппу по бутылям, а когда закончили, все вместе влезли в грузовик.
Оресте уже держал ногу на сцеплении, как вдруг вспомнил, что оставил сигареты в погребе. Мы вернулись. Он прикурил и бросил спичку на пол. Не успели мы отойти и ста метров от дома, как услышали мощный рокот. Обернулись: языки пламени уже полыхали из окошек погреба. Все гудело.
— Загорелись канистры с бензином, — заметил Оресте мрачно.
Он завел мотор, и мы рванули на предельной скорости, проскочили километров десять, в ближайшем населенном пункте Оресте даже не сбросил газ.
— Пожарников вызывать будешь? — поинтересовался я.
— Зачем? Небось от дома осталось одно пепелище. Чего их гонять ради цементного фундамента.
— Куда же мы едем?
— А про граппу забыл?
Я попытался было вяло возражать, но Оресте продолжал гнать грузовик. Я понимал, что надо вернуться домой, но мне нравилось это непредвиденное путешествие. Валериано сидел рядом, сохраняя олимпийское спокойствие, он явно считал, что эта гонка в порядке вещей. Мы проскочили перевал и спустились в долину, значительно более просторную, чем наша; улыбчиво белели домики, по улицам разгуливали белокурые ладные девушки.
— Оресте, куда ты гонишь? Когда остановимся? — спросил я.
— Перестань нудить!
Казалось, все кругом выглядит иначе, чем в нашем сером и неприглядном селенье, даже солнце здесь по-другому освещало фасады домов. Будто все смотрело на нас приветливее и добродушнее, чем дома. Окружающее дышало уверенной жизнерадостностью, словно таило в себе приятные неожиданности. Одна долина сменялась другой, здесь приютились несколько беленьких деревушек с остроконечными, похожими на гвозди колокольнями.
— Давай, давай, жми на всю железку, пока хватит бензина! — подзадоривал я. Мне это начинало нравиться. Я сдался взбалмошной, непредсказуемой логике Оресте.
— Пой, Валериано! — крикнул Оресте, его длинные волосы развевались на ветру, словно грива, боковые стекла кабины были опущены. Валериано, как всегда, подчинился. На этот раз он спел о девушке, которую родители постригли в монахини. Он умышленно пел вполголоса, низко и сдержанно. Но и так звучало здорово.
Мы остановились в каком-то городишке, кругом виднелись крыши домиков и вилл, заполнивших долину, а над ними — склоны, укрепленные крепостными башнями и контрфорсами, похожими на стены и колокольни фантастического города. Мы с Валериано заложили руки в карманы и принялись с открытыми ртами рассматривать магазины и дома. Оресте взял бутыль и исчез в тени какого-то двора. Мы ломали головы, куда он запропастился, пока он не пришел с пачкой денег, а двое мальчишек не стали сгружать бутыли с граппой в корзины.
Мы прогулялись по улицам и зашли пообедать в остерию, там было полно девушек и парней в каких-то национальных костюмах. Говорили они на незнакомом языке, то ли шведском, то ли датском. Я рассматривал девушек, но не выпускал из виду и Оресте, он с помощью жестов и рисунков назначил свидание одной из них на десять, здесь же в остерии.
— Ты что, спятил?! — возмутился я. — В это время мы уже будем дома.
— Где это дома? Мой дом сгорел.
— А мой нет. Меня мать ждет.
Оресте пожал плечами. Валериано ничего не сказал, он был занят, — наливал вино девушке напротив. Я вдруг заметил, что он, в сущности, красивый парнишка, хотя круглолиц и слегка асимметричен, вполне можно понять женщину, которой захочется погладить его крепкие, по-детски румяные щеки. Я еще до конца не сознавал, что происходит. Стемнело, но и речи не было о том, чтобы возвращаться.
Мы заночевали в этом городишке, а проснувшись, заметили, что вокруг царит необычное оживление. Поперек улиц натянуты разноцветные гирлянды бумажных флажков, построены деревянные арки, увитые плющом и цветами, из окон свешивались штандарты с цветными изображениями рыцарей, химер и единорогов. Мы потеряли из виду Оресте, но вскоре обнаружили его на центральной площади; засунув молоток за пояс, он командовал группой рабочих, — те сколачивали деревянные подмостки. Он включился в подготовку праздника, словно всю жизнь прожил именно в этом городишке.
«На кой черт он в это ввязался?» — подумал я с иронией. А десять минут спустя я уже возился под помостом, выполняя его распоряжения.
Вечером выступали певцы и танцоры, неожиданно ведущий объявил:
— Вокальный ансамбль «Три мушкетера»!
Оресте толкнул меня в бок и выскочил на помост.
— А где же остальные? — поинтересовался ведущий.
— Там внизу, они стесняются, — пояснил Оресте, кивая на нас.
На площади послышались смешки.
— «Рыжая Ежка!» — объявил Оресте.
Я немного нервничал, а Валериано, как всегда, был спокоен. Едва он начал петь, толпа замерла. Легко понять — они были потрясены, так же, как и я в первый раз. Вообще-то у нас с Оресте тоже хорошие голоса, и пели мы слаженно, хотя и осознали только-только, что представляем собой вокальную группу, название которой на ходу изобрел Оресте. Снова история Рыжей Ежки взволновала, разбудоражила фантазию, но на этот раз не только нашу, но и слушателей, заполнявших площадь. У меня было ощущение, что эту Ежку я знал когда-то, потом забыл, а теперь снова открыл для себя в песне. Как обычно, музыка перенесла меня в другое измерение, туда, где были только Валериано, Оресте, я, Ежка, ее альпийский стрелок и другие персонажи песни.
Мы кончили, — слушатели на площади пришли в неистовство. Аплодировали так долго, что я успел два раза рассказать Валериано анекдот, который он так и не понял. Многие женщины вытирали платочками слезы; один старик при свете фонаря показывал нам, как у него дрожат от волнения руки. Мы бисировали два раза. Потом спели о девушке, которую родители постригли в монахини, и остальной наш репертуар, наспех отрепетированный, когда мы расставляли бутыли с контрабандной граппой у стен погреба. Мы дали сто очков вперед всем остальным музыкальным группам. Нам щедро заплатили. Мэр города, устроитель празднества, лично просил нас остаться еще на денек и обещал кучу денег.
Жадность затуманила мне глаза, я, сам того не замечая, энергично кивал в знак согласия. Но Оресте отказался, насочинил, будто у нас тьма дел и контрактов и мы, дескать, не можем. На следующий день мы уехали. На дверце грузовика красивыми оранжевыми буквами Валериано вывел «Три мушкетера». Краску мы нашли на подоконнике какой-то мастерской. Скорее всего, это был сурик против ржавенья. Меня мучил вопрос, почему мы уехали, ведь нас приглашали остаться, нас хотели слушать. Но стоило мне почувствовать скорость и свежий ветер, как я все понял. Валериано, невозмутимый, словно восточный божок, видимо, всегда это понимал.
Мы останавливались в каждом попутном городишке на два, три, самое большое на четыре дня, и уезжали, набитые деньгами, небрежно рассовав их, куда попало. Через три месяца мы купили автомобиль и к нему большой фургон-прицеп с голубыми занавесочками. Мы стали знаменитостями, приглашения сыпались со всех сторон. Потом нам не повезло, мы остановились в городишке, где было казино. Да еще Оресте увлекся коллекционированием живописи, мы снова оказались на мели, автомобиль заложили, картины, штук двадцать, не знали куда девать. Из-за дождя мы застряли в захолустной остерии и пытались было расплатиться за ужин картинами, но хозяин об этом и слышать не хотел.
В карманах Оресте деньги задерживались так же недолго, как мы на одном месте. Наша жизнь напоминала качели: то у нас куры денег не клевали, то наш ужин ограничивался тощим бутербродом с колбасой. Казалось, мы все время взбираемся на кручу, вот-вот дотянемся до вершины, но нас то и дело отбрасывает назад.
Иногда я задумывался, как все это случилось именно со мной, как я мог бросить мать, дом, надежду отыскать постоянную работу, ради судьбы певца-бродяги, компаньона этого сумасбродного Оресте. Я в недоумении оглядывался вокруг, словно проснувшись от какого-то странного сна. Оресте не давал мне опомниться, — увлекал очередной вспышкой своей бурной неистощимой фантазии.
Мы выкупили автомобиль и снова носились из селенья в селенье, из города в город. Матери я наспех писал открытки, иногда указывал адрес гостиницы, где мы остановились. Но через три-четыре дня, самое большее через неделю, мы снимались с места, ответ все равно не застал бы меня. Мои отношения с матерью напоминали скобки, которые открыли, но забыли закрыть, а еще больше круги, расходящиеся по воде. Оресте делал все, чтобы не дать нам пустить корни. Стоило одному из нас привязаться к уличной дворняжке, к ландшафту, к очертанию церкви или колокольни, я уж не говорю к человеку, как он тут же назначал отъезд. Он вытаскивал из номера наскоро собранные чемоданы, порой из-под крышки торчали рукава рубашки, зашвыривал все в машину и — в путь, туда, где мы еще не бывали. Перед самым отъездом у меня сдавали нервы. Я делал вид, что ищу что-нибудь, лишь бы оттянуть время. Оресте ополчался против меня.