XII. Любомирский[240]
Один из важнейших процессов в царствование Екатерины II, как по значению спорного объекта, так и по положению спорящих сторон, был процесс, затеянный князем Любомирским против наследников и памяти князя Потемкина. Я это говорю не потому, что я сам играл роль в этом процессе, а потому что он так хорошо показывает способ ведения в России подобных дел, не исключая самых важных, даже в периоде наиболее справедливого царствования и, в то же время, интереснейших образом рисует характер великой государыни, так что сохранение его подробностей имеет существенное значение для истории. Князь Потемкин, исчерпав на своей родине все, что могла ему дать благосклонная судьба, стал бросать свои алчные взгляды на пограничные страны. Польская корона, Курляндское герцогство, верховная власть над Молдавией и Валахией с титулом короля — вот те призраки, за которыми гналось его чересчур разыгравшееся честолюбие, и так как ему не удалось заставить Екатерину разделить с ним российский престол, то он хотел, по крайней мере, чтобы она устроила ему царство где-нибудь в другом месте.
Дело, о котором я говорю, разыгралось в то время, когда Польша составляла предмет его мечты, и весьма возможно, что было бы умнее и менее безнравственно посадить его туда, чем разделить ее на части. Как бы то ни было, но он, со своей стороны, начал принимать те меры, которые зависели от него. Надо было прежде всего приобрести права польского гражданства, а чтобы добиться этого, надо было владеть землями в королевстве, и это заставило Потемкина купить за шесть миллионов, у князя Любомирского, графство Смилу. После того, как эта сделка состоялась между обоими князьями на словах, Потемкин извлек из нее ту пользу, на которую он рассчитывал, и был провозглашен польским магнатом. Но будучи слишком занят делами империи, он забыл довести сделку до конца и не только не заплатил за нее, но даже не дал обеспечения на значительную сумму, которую он задолжал Любомирскому. Устроившись в своей главной квартире в Яссах, поглощенный тщеславными замыслами и делами, недоступный для кого бы то ни было, кроме своих племянниц и некоторых любимцев, он едва знал о том, что князь Любомирский находится при его армии и что самый законный интерес заставлял его день и ночь сторожить у дверей. С его стороны в отношении к Любомирскому не было ни злой воли, ни замешательства, ни ложного стыда, а была лишь доведенная до крайности и беспримерная беспечность. Если кто-нибудь посмел бы указать ему на безнравственность разыгрываемой им роли, то одной его гордости было бы достаточно чтобы немедленно заставить его расплатиться с кредитором; но из окружавших его клевретов одни дрожали, как бы не навлечь на себя его недовольство, а другие сочли бы смешным воспользоваться своим влиянием в пользу вельможи, который не сумел сам защитить свои интересы, к тому же еще поляка, который как будто бы попрошайничал, когда он имел право требовать. Любомирский, видя, что ему даже не удастся получить доступа к Потемкину, выписал в армию свою жену, урожденную графиню Ржевускую, безобразную и глупую, но зато женщину, да к тому же еще польку, умеющую пролезть в ушко иголки. Она дала себе много труда и так старалась, что Потемкин ее, наконец, заметил, выслушал и нашел ее требования вполне справедливыми. В виде расплаты, он за два миллиона уступил ей графство Дубровское, а на остальные четыре миллиона обещал ей выдать вполне оформленные векселя.
Это удачное начало ободрило княгиню продолжать дело и довести его до конца. Она устроилась в аванзале своего должника и следовала за ним по пятам, куда бы дела его не привели. Она как будто сделалась членом главной квартиры армии и, нисколько не робея ни перед заносчивостью его племянниц, ни перед язвительными шутками его любимцев, не стесняясь ни недостатком помещения, ни даже иногда недостатком в пище, не отходила ни на шаг от Потемкина. Я не знаю в точности, достигла ли она этим чего-нибудь, но в самый разгар ее стараний князь Потемкин скончался. Когда же Любомирские обратились к его наследникам последние прежде всего желали видеть обязательства покойного князя, а так как последние существовали только в совести, а не на бумаге, наследники отказались платить. К несчастью, этих наследников нельзя было прямо привлечь к суду; это были — графиня Браницкая, супруга великого маршала Польши, статс-дама императрицы и кавалерственная дама ордена св. Екатерины, графиня Скавронская, статс-дама и главный предмет страсти своего покойного дяди; княгиня Голицына, муж которой пользовался большим уважением за свою честность и свои заслуги; г-жи Шепелева и Юсупова[241]; затем граф Самойлов, Андреевский кавалер и генерал-прокурор или министр юстиции и финансов и еще несколько лиц вполне подходящих к ролям главных крикунов. Надо было собрать всех этих лиц, получить от них отказы и затем удостоверить эти отказы, а между тем грозная тень покойного и настоящее или притворное горе императрицы вместе с разными другими обстоятельствами составляли непреодолимую преграду вокруг этих четырех миллионов.
Князь Любомирский не отличался ни умом, ни влиянием, ни сообразительностью; княгиня же растерялась среди мелких чиновников и не могла стряхнуть с себя пыль передних. Но у них были дети и законное право всегда имеет нечто внушительное, прикрывающее тех, кто может им облечься; кроме того, при Дворе были люди, могущие замолвить слово в их пользу. Им посоветовали за недостатком письменных доказательств обратиться к так называемому суду совести, нечто вроде третейского суда, установленного императрицей под непосредственным надзором правительства, и, к счастью для них, они послушались этого совета.
Мне в то время минуло двадцать два года[242] и я был только камер-юнкером, но был принят в ежедневный и интимный круг императрицы, которую мои шалости очень забавляли. Граф Зубов, премьер-министр и фаворит, тоже как будто не мог обойтись без меня и я, без хвастовства — ибо с тех пор прошло уже столько лет, могу сказать, что ввиду неизвестности моей дальнейшей участи, большая часть всей России и добрая часть Европы заискивали у меня, в доказательство чего дальше приведу любопытные факты. И вот однажды утром во время аудиенции, которые в этой стране зависят более от смелости, чем от занимаемого положения, я из разговоров услышал, что князь Любомирский, согласно правилам суда совести, ищет двух лиц, которые могли бы защищать правоту его дела перед этим судом, но получил уже более двадцати отказов. Это была очень серьезная вещь, так как подобные отказы в этих случаях кладут клеймо на того, кто их получает или же кто их дает, и я был возмущен общею трусостью. «Если бы он обратился ко мне, — сказал я громко, — я не решился бы ему отказать и мне, может быть, удалось бы также найти себе товарища». На следующий день, рано утром, мне доложили о приходе князя. Он пришел в парадном мундире с лентою через плечо — ибо поляки изощряются в вежливости — и, после многих извинений за свою смелость, сделал мне предложение защищать его интересы, предоставляя мне назначить себе товарища по моему усмотрению. Я сразу постиг все последствия, которые мог иметь мой ответ, но я сам искал это осиное гнездо и не в моем характере было трусить. Поэтому я принял на себя роль третейского судьи и объявил, что я выбираю своим товарищем г. Вейдемейера, служившего раньше у его дяди и состоявшего в это время секретарем Совета. «Я не знаю ни законов, ни языка, — сказал я князю, — но голос чести легко прозвучит, а формальностями займется мой коллега». Бедный князь, вне себя от восторга, чуть не обнял моих колен и повсюду рассказал о своей удаче.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});