Читать интересную книгу 21 день - Иштван Фекете

В это время в мышеловке раздался какой-то писк и послышалась возня, но такая тихая, что из-за шума мотора ее едва было слышно.

— Мышеловка сработала! — взволнованно выбежала из угла мышка. — Ведь если она относится к вам, она не имела права этого делать. А если она не из вашего мира, то ей здесь не место.

— Мышь совершенно права, — сердито стукнул посох дяди Шини. — Ненавижу всяческое рабство, и этой мышеловке не место среди нас.

— Весьма сожалею, — отрясая с себя ржавчину, лицемерно прошептала мышеловка. — Но я не виновата, что мой язычок забыли защелкнуть. Мышь могла бы это сообразить, а теперь наказана за глупость. Впрочем, ничего страшного, несколько дней — и делу конец.

— Помогите! — жалобно стенала мышь, что осталась на свободе. — Неужели никто из вас не может помочь? Ведь это самая чудовищная ловушка, потому что она не сразу убивает жертву насмерть, а постепенно морит ее голодом.

— У меня есть одна мысль, — тихонько начал было сапожный крючок, но сапог тут же перебил его.

— Невероятно! У крючка, оказывается, водятся мысли.

— Разумеется, для сапога, который привык месить навоз, это невероятно, — отбиваясь от нападок, звякнул бронзовый крючок. — А мысль у меня есть, и притом дельная.

— Давай выкладывай! — загудел дымоход, потому что кто-то открыл внизу дверь, и в жерле дымохода свободно гулял сквозняк. — Слушаем тебя!

— Не думаю, чтобы эта дельная мысль способна была пошатнуть мировые устои, — пренебрежительно махнули штаниной гусарские штаны.

— Шатать и подсекать мировые устои — это всегда было по части военных, — язвительно колыхнула пером шляпа дяди Шини.

— Ну, это не совсем так, — шепотом вмешалась книга, — в особенности если речь идет о гусарах…

— Тише вы! — сердито прикрикнул дымоход. — Сапожный крючок имеет право слова, так что пусть говорит…

— Я подумал, — смущенно заерзал крючок, — что мальчик мог бы нам помочь. Более того, мне кажется, что только он и может это сделать…

Наступила глубокая тишина, лишь прабабушкино кресло что-то шепнуло мне, и я встал, — а как было поступить иначе? — и выпустил мышонка на волю. Но этим я не удовлетворился, а защелкнул предательский язычок мышеловки.

Вот тебе, — подумал я и посмотрел на мышонка, который ошалело таращился на меня. Теперь можете в мышеловке хоть гнездо устраивать. А сапожный крючок, выходит, мой друг.

После этого я не стал опять усаживаться в кресло, почувствовав, что обитатели чердака хотят остаться одни, чтобы обсудить случившееся. Кстати, подоспели и работники с очередными мешками зерна, и я неприметно удалился, унося в сердце радостное ощущение благого поступка.

Однако когда я вышел во двор, это ощущение тотчас притупилось: весь окружающий мир казался каким-то бесприютным и заброшенным, как больная собака. Абрикосовое дерево у колодца стояло настолько пропыленное и пожухлое, будто и не оно совсем недавно красовалось в цвету, а затем дарило свои золотистые плоды; ореховые деревья в саду уже начинали ронять сухие листья, у жернова-стола на самом виду валялся грязный, растоптанный окурок, а на задворках хрен разросся такими ядовито-зелеными и пышными листьями, словно знал, что теперь наступает его пора.

На земле валялось несколько гнилых помидоров, а неподалеку от помидорных плетей желтели огурцы размером с добрый кабачок. Среди зарослей сахарной кукурузы эхом металось тарахтение мотора, обсевшие забор толстобрюхие воробьиные птенцы тупо взирали на пропыленный мир, а коварная старуха-крапива с такой дерзостью высовывала голову из-за забора, будто знала, что гусята уже подросли и вместо крапивы питаются теперь рыбными мальками.

Сам почти того не сознавая, я перелез через забор и выбрался на тропу к Качу, словно никакой цели или плана у меня и в мыслях не было, и долина Кача могла восприниматься лишь как пустое, высохшее пространство, где ничего радостного для глаза и не увидишь.

Впрочем, так оно и было.

Лениво прогуливались две серые вороны, создавая видимость, будто они при деле. Посреди луга скучающе торчали аисты, словно дожидались чего-то; время от времени они почесывались клювом и не улетели прочь, хотя я прошел совсем близко от них. Я не стал останавливаться, чтобы не спугнуть их. Среди них я увидел знакомых — аистиную чету, что жила на доме у Андоков, и их троих птенцов: у одного из родителей перья крыла свисали набок.

Воды в ручье осталось чуть на дне, на желтые водяные лилии больше посягать никому не хотелось, даже стрекозы и те скучали: усаживались на сухие камышинки, как будто им было над чем призадуматься.

У камышей в тенечке отдыхало стадо, а за камышовыми зарослями простаивала в бездействии мельница: той воды, что за целый день собиралась у запруды, не хватало мельнице и на час работы.

Дядюшка Потёнди в одиночестве сидел на мучном ларе и в ответ на мое приветствие лишь вынул трубку изо рта и махнул ею, точно весь окружающий мир вкупе с его безводной мельницей не стоил ни одного доброго слова. Я не стал задерживаться и на прощание снова поприветствовал мельника, а дядюшка Потёнди опять ответил мне трубкой.

Вот как неуютно было всюду в тот день! А когда я вернулся домой, гумно уже опустело, потому что машина рокотала на другом конце села, напрочь позабыв про наш двор, про вчерашний день и прошлую неделю и про несчастного Банди, которого теперь нет в живых, а стало быть, нечего о нем и помнить.

Отец на крыльце распрощался с работниками, и, судя по двум пустым винным бутылкам, прощание вышло задушевным. В доме царила тишина, и я прошел к бабушке в надежде, что, может быть, она знает средство против этого непонятного странного состояния, но, как оказалось, более неудачного места я и выбрать не мог.

Бабушка стояла у окна с письмом в руках и плакала — правда, не вслух, но я видел, как она вытирает глаза. Заметив меня, она скрылась за раскрытой дверцей шкафа, чтобы осушить слезы. Да что же это за день за такой пропащий сегодня! — подумал я и пошел на кухню якобы напиться; я нарочно громко зачерпывал воду, чтобы дать бабушке время скрыть следы своего расстройства. По счастью, вошел отец.

— Хочу дать тебе поручение…

Я поставил жестяную кружку на место.

— Надо бы как следует подобрать на чердаке зерно в кучи, если, конечно, у тебя есть желание. У дяди Пишты других дел полно.

— Сделать, как в прошлом году? Хорошо!..

— Точно так, как в прошлом году. А я потом посмотрю…

Эти слова не прозвучали угрозой, как обычно прежде: мол, я тебя проверю… Их смысл скорее был такой, что следом просилось: «…чтобы похвалить тебя».

С сознанием важности своего долга я поднялся на чердак и не стал тратить время на общение со своими друзьями, давая понять, что я здесь по делу.

Работы было не так уж мало, но мне нравилось строить усеченные пирамиды из золотистой пшеницы, сероватой ржи и легких овсяных зерен; метровое пространство между пирамидами было выметено дочиста, как церковный пол. Я трудился в поте лица и из-за густой завесы пыли не заметил отца, который стоял у дымохода.

— Вот видишь! — сказал он. — Лучше тебя никому не справиться бы. А теперь, — он, похоже, улыбнулся, — ступай-ка ты мыться, а то тебя родная мать не узнает. А тетушка Кати принесет тебе чистую одежду. — И когда мы спускались вниз, отец держал меня за руку, хотя нечего было бояться, что я свалюсь со ступенек, исхоженных мною тысячу раз.

С тех пор я удостоился медалей и почетных дипломов, но ни одна из наград не дала мне сходного ощущения теплой, от сердца идущей и молчаливой похвалы, как в тот момент, когда отец с какой-то потаенной, чуть ли не стыдливой нежностью мягко держал меня за руку.

У колодца все лето стояла большая невысокая ванна для мытья, а над ней был приделан душ с нагревавшейся на солнце водой. Я каждый день мылся тут, иногда и по нескольку раз, потому что приходилось смывать с себя ил после купаний в Каче. Вот и сейчас я направился под душ. Тетушка Кати принесла мне чистую одежду, и глаза ее странно блестели.

— Отец сам достал тебе белье и рубашку из шифоньера… Да, диву далась бы, кабы не знала, что неспроста у тебя глаза такие… ну, собачьи, что ли… Вот и мой брат Шандор сказал, что в прежние времена взял бы он тебя в ученье, и ты тоже сумел бы ворожить… Но уши тебе вымыть не мешает…

К обеду от бабушкиных слез и следа не осталось, и я решил про себя: не страшно, что женщины в нашей семье легко плачут и легко смеются, и, пожалуй, хорошо, что я не видел отца плачущим — лишь один раз и много-много позднее, — но и громко хохочущим тоже. А между тем он не был пресным по натуре.

Итак, обед прошел в приподнятом настроении, а после обеда я мирно валялся на своем диване, но спать не мог. Да и бабушка тоже. Меня интересовал монолог бабушки, а ее мысли занимало письмо, над которым я застал ее в слезах.