В таком же положении были и раненые. Была масса вдов и сирот. Помню, у меня как-то появились три женщиы, одна старая, две — молодых. Оказывается, что это были жены офицеров, мать и две дочери, причем в один и тот же день трое мужей были убиты большевиками, и они остались без всяких средств с кучей маленьких детей на руках. Пенсий никаких. Таких прошений было очень, очень много. Все это приходило ко мне особенно в первое время.
Вместе с тем я принимал в течение всей недели представителей различных партий. Конечно, украинские партии были на первом месте. Последние были очень недовольны, что среди министров было гак мало так называемых «щырых украинцев». Я им на это говорил: «Почему же вы не пришли, когда мы вас звали? Ведь и такой-то и такой-то был приглашен, но вы сами отказывались, а теперь, когда вы видите, что дело пошло, вы обижаетесь!»{186}
Через несколько дней по провозглашению Гетманства ко мне явились представители объединенных украинских партий и тоже жаловались на это, причем они заявили, что готовы идти со мной и поддерживать меня, если я ясно выскажу, как я смотрю на то, что представляет из себя гетман, т. е. является ли он президентом республики, или чем-нибудь большим; если я им укажу срок созыва Сейма, причем
Сейм в их понятии был Учредительным собранием. Я им на это ответил, что всецело придерживаюсь моей Грамоты{187}, в которой все объявлено, и никогда добровольно с нее не сойду. Согласиться на роль президента республики в то время я считал гибельным для всей страны, лучше было бы не начинать всего дела. Страна, по-моему, может быть спасена только диктаторской властью, только волей одного человека можно возвратить у нас порядок, разрешить аграрный вопрос и провести те демократические реформы, которые так необходимы стране. Я это всегда исповедывал и остаюсь при этом мнении и теперь.
Я прекрасно знаю, что западные люди в большинстве не разделяют моего взгляда; вполне верю, что они правы, когда дело касается их страны, но у нас, в Великороссии и Украине, это положительно не мыслимо иначе. Весь вопрос состоит в том лишь, чтобы человек, стоящий во главе, действительно хотел этого, и потому был убежден в своей правоте, и с этим убеждением сойду, вероятно, в могилу. Теперь, следя за политикой, за действиями правительств различных стран в русском вопросе, я, к сожалению, вижу, насколько мало запад знаком с нашими условиями, с нашей психологией. Я совершенно не проповедую возврата к старому режиму, но для проведения новых, более здоровых начал в нашей жизни это может быть сделано путем единоличной власти, опирающейся хоть на небольшую силу, но все же силу. Другого пути нет у нас и не будет долгое время. Все эти совещания различных общественных групп, все эти разрозненные действия отдельных войсковых начальников, сговаривающихся между собой, никакого положительного результата дать не могут.
Мы пышно отпраздновали пасху 1918 года. Я приказал открыть церковь, которая находилась при Гетманском Доме, и назначить причт. Во время Центральной Рады она была закрыта. На разговеньях у меня была масса народу. Я чувствовал еще себя неловко, не привыкнув к этой обстановке. На пасхальную заутреню я пригласил всех ближайших деятелей в новом правительстве и высших чипов «Оберкомандо». Видимо, благолепие нашего служения понравилось последним.
Жизнь моя установилась сравнительно просто: с первого дня я попросил, чтобы совет министров заседал в Гетманском Доме, и это давало мне возможность постоянно бывать на заседаниях, а министрам, желавшим видеть меня по какому-нибудь делу, приходить ко мне запросто. Обыкновенно вставал я поздно, так как ложился не ранее двух-трех, а то и четырех часов ночи из-за заседаний в совете, или работы над прочитыванием различных спешных докладов, присылаемых министрами. Обыкновенно, особенно в первое время, ко мне приходили часов в девять, когда я еще был в спальне, или Палтов, или начальник штаба, или же комендант для каких-нибудь спешных вопросов. Затем я шел к себе в кабинет, и уже беспрерывно шли доклады министров и других лиц, которых мне нужно было видеть. В час был завтрак, и немедленно после него снова же я шел к себе в кабинет. В 8 часов обед, и тотчас после обеда я отправлялся в совет или же принимал у себя всевозможных лиц. В промежутках же приходилось составлять еще всевозможные черновики для распоряжений, приказов и т. п. В первое время я так много работал, что в течение нескольких педель положительно не выходил из кабинета, покидая его лишь для того, чтобы наскоро пообедать или же перейти на ночь в спальню. Причем, обыкновенно еще лежа в кровати, я брал себе на прочтение какой-нибудь легкий доклад. Когда после этого мне пришлось куда-то поехать и очутиться на свежем воздухе, у меня закружилась голова и заболели глаза от яркого весеннего света Я себя постоянно упрекал в том, что так жить нельзя, что необходимо иметь хоть несколько часов в сутки, свободных для отдыха и прогулки, но в первое время это было положительно невозможно: всякий доклад, всякий прием имел спешное и важное значение, я ничего не мог отложить или как-нибудь скомкать. Это было большим несчастьем, так как не давало мне времени на появление среди публики, что, скучно или нет, но необходимо всякому человеку, занимающему такое ответственное положение.
В правительственном аппарате, где все еще ново, где люди не спелись, я являлся чем-то вроде связывающего цемента, и приходилось поэтому со всеми видеться лично и тратить время на смазывание государственной машины. Чрезвычайно трудно было наладить порядок среди ближайшей моей свиты. Считая это дело второстепенным, я откладывал все это изо дня на день, пока несколько мелких скандалов не указали мне, что и этим делом необходимо лично заняться. Хотя, скажу откровенно, в этом отношении я до конца Гетманства не успел установить тот порядок, который считал необходимым. Просто не было времени.
Помню, через несколько дней после провозглашения Гетманства, Василий Петрович Кочубей мне заявил, что весь съезд хлеборобов ш согрогс[69] хотел явиться ко мне. Я, конечно, охотно согласился принять этих людей. Большая гетманская зала была переполнена народом. Сказано было несколько хороших речей. Я отвечал. Хлеборобы выразили пожелание, чтобы у меня был составлен отряд исключительно из их детей, который бы являлся основой моей военной опоры. Я согласился.
Я тогда же почувствовал, что с Земельным Союзом у меня произойдет размолвка. Виною тому было то, что нигде я ясно ни с областними союзами, ни с отдельными видными представителями землевладения определенно не договаривался. Они как-то считали, что стоит меня избрать, и все пойдет по-старому, и что этому, старому я вполне сочувствую. Поэтому во всех своих обращениях ко мне представители губернских и других союзов землевладельцев высказывались со мною очень определенно и считали, что я всецело призван защищать исключительно их интересы, а что до общего вопроса народа, создания государственного порядка, мне дела нет. На самом, деле они глубоко ошибались. Я с ними сильно расходился во мнениях. Поэтому, когда они увидели, что я не так уж слепо иду согласно их желаниям, стала появляться масса депутаций, потом некоторое будирование, переходившее временами чуть ли не в совершенно определенный разрыв. К этому нужно отнести и выходку Пуришкевича{188}, на которую его толкнули помещики на съезде хлеборобов и которая очень повредила моему делу{189}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});