Читать интересную книгу Пасмурный лист (сборник) - Всеволод Иванов

– Или я ошибаюсь?.. Мне показалось, что вы, Гавриил Михеич, относитесь неприязненно к мнению инженера Румянцева. Он отзывается о вас с большой похвалой. И так как я психолог, и мне показалось странным, что три человека одновременно не пришли на «Макбета», я спросил. Он отрицает наличие какой-либо ссоры между вами.

Ольга Осиповна проговорила:

– Прямой ссоры не было.

Румянцеву трудно быть долго кому-нибудь приятным. Мы и убрали весла.

Хорев молчал. Он стоял как бы в оцепенении, массивный, как мачта с полными парусами. А в парусе стола отражалась повелительная и плотная его фигура. Капитан! Капитан дальнего плавания, куда направляете вы свой парус? В дыму, в аэрозолях? Вы, как ни странно, наслаждаетесь дымом. Чем больше дыма, тем эффектнее его фильтровать и коагулировать, или, говоря проще, превращать в дождь. Вы полюбили дым. Но ведь дым получается в результате старого технического порядка, в результате плохого сжигания топлива? Инженер Румянцев хочет улучшить сжигание топлива, уничтожить старый котельный порядок посредством решеток или чего-то там другого, что представляет собой некую небольшую военную тайну… А вы цепляетесь за старое, за старый порядок, хотя комната у вас новая. Развалившаяся система техники меняется, а вы хотите удержать ее в равновесии, Хорев! Вы испугались опытов инженера Румянцева!.. Вот что хотел сказать Сергей Сергеич, но, порабощенный повелительным видом Хорева, сказал другое, обращаясь к Ольге Осиповне:

– Убрали весла? Раздружились?

– Да, к сожалению. Он себя представляет вроде красивого цветка, хотя это мало к нему подходит…

– Ха-ха… Цветок? Нет, нет, какой же он цветок!

Хорев молчал.

– Мы его давно не видали, но все говорят, что он славолюбив и Мнителен. Ему и тогда все время казалось, что над ним посмеиваются. Он наблюдал окружающих настороженно.

– И сейчас наблюдает, Ольга Осиповна.

Сергею Сергеичу хотелось добавить, что он ощутил в комнате Румянцева запах водки. Он – пьет? Сидя за столом над чертежами своих котельных установок?.. Он ищет в водке то, чего недостает ему в жизни?.. А чего?.. Чего недостает?..

Сергей Сергеич сказал:

– Если уж начался разговор, разрешите его вести с полной ясностью. Аэрозоли над нами, но мы не должны сами-то гадить. Не так ли, Гавриил Михеич?

Хорев молчал.

Сергей Сергеич свернул и развернул папиросу. Ольга Осиповна тоже молчала. Ну и люди! С ними крепи паруса, доцент! Они привыкли молчать, а каково нам?.. Сергей Сергеич сказал:

– На чем мы, Ольга Осиповна, остановились? Ах, да!.. «Он наблюдает окружающих настороженно».

– Наблюдал.

– И наблюдает. Словно вся вселенная – котел, под которым он должен улучшить сжигание топлива. Работает он чудовищно. Вы знаете, до приезда сюда он был старшим инженером одного крупного донбасского завода? Котлы, котлы. Топливо, топливо. Экономия, экономия! Из экономии стремился, – когда пришлось увозить, – вывезти последний гвоздик и вместо гвоздика оставил немцам половину любимых своих котлов. Половину энергетического хозяйства завода!.. Уходя, немцы взорвали эту половину. Котлы!.. Кто не поймет неистовства Румянцева?

Сергею Сергеичу хотелось описать мокрое от слез лицо Румянцева. Он покинул его комнату полчаса назад. Лицо стоит перед глазами. Но, может быть, им неприятно это описание? Неприятно это не то сумасшедшее, не то пьяное бормотание. «Дочь – ввернется. Она поможет мне в работе. Она вырвется из плена. Я отомщу. Тысячи таких детей, миллионы погибли в войне…» Жена умерла давно. Внутри его огромная нежность. Он обрушил ее на свою дочь. И вместе с тем работает чудовищно. Котлы… А котлы-то и не вывез! Дочь увез, а котлы оставил. Теперь дочь исчезла. Он страдает. Ему кажется, что его все осуждают, – и за исчезновение дочери, и за гибель котлов. Ему трудно живется в этом городе, где случайно он встретил старых друзей… друзей, которые не разговаривают с ним.

Впрочем, Хорев вообще мало говорит.

Сергей Сергеич сказал:

– Восстановление и подъем своей личности он должен найти в немедленном осуществлении своего опыта, необыкновенно облегчающего труд кочегара. Он сам кочегар!

Хорев молчал. Казалось, он занял вакантное место злого молчания, к которому давно стремился. И пусть ему, доценту, кажется! Что он лезет в душу, понукает? Хорев знает сам, что делает. И пусть понимает доцент, что его болтовню терпят из-за жены. Ольге хочется разобраться в том, что происходит, и она думает, будто этот болтун в состоянии ей помочь. Чушь! Низкое любопытство, подлая и пошлейшая болтовня!.. Вот что думал Хорев, когда молчал. Скулы его чуть-чуть покрылись потом: верный признак возбуждения, уклонения от нормы. Но что поделаешь, если перед тобой умствует пустельга? Хорев гнушался его.

– Ольга Осиповна! Нужны ли другие доказательства моей правоты?

– Нужны?.. Не думаю.

– Ведь вы были недавно в местах, освобожденных от оккупации. И быть, хоть косвенно, ответственным…

– Румянцев преувеличивает свою ответственность! Я говорю про котлы. Он вообще склонен преувеличивать. Впрочем, состояние его духа очень понятно нам…

И она обратилась к мужу, как позже определял Сергей Сергеич, «со сверхмерной интенсивностью». Сергей Сергеич наблюдал за нею сосредоточенно. С его стороны это не было зыбким и сонным любопытством. Это было кипучим и рокочущим делом его сердца. Она вслух спрашивала Сергея Сергеича, одновременно взором, спрашивая мужа. Не подменил ли ты, любимый мой, свой высокий и торжественный идеал чем-то, может быть, более удобным, но пагубным? Подменил, может быть, частью самого себя? Так, вместо науки для общества некий индивидуум закатывает науку для себя – и бывает очень доволен, курица!..

– Вам известно, стало быть, товарищ Завулин, что Румянцев совершенно приготовил свой опыт?

– М-м-м…

Доцент поиграл папиросной бумагой и, не свертывая папироски, опустил бумажку в портсигар. Что он знает? Он наг, гол и беспомощен в вопросах техники. Однако из разговора с Румянцевым доцент вывел заключение, что со стороны технической барьеров нет. Касаясь же психологической стороны: даже исчезновение жгуче обожаемой дочки не помешает удаче опыта. О, Румянцев поистине творец, кочегар и – гора!

Ольга Осиповна сказала мужу:

– Гаврюша, поневоле, право, становишься на ту точку зрения, что оба опыта…

– Вы, Ольга Осиповна, поддерживаете оба опыта – одновременно и немедленно? Произвести то есть? – вскричал Сергей Сергеич.

– Что – моя поддержка?

– О, не в меру застенчива! Ну, а вы что скажете, Гавриил Михеич? Вы ведь всегда в боевом порядке?!

Хотя Сергей Сергеич, бесстыдно почти, обкармливал Хорева цветами своего красноречия, инженер не сдавался. Жестко и надуто улыбаясь в жизнерадостные, как бы быстрокрылые глаза Сергея Сергеича, инженер отрицательно мотнул головой. «Ну и манеры! – подумал Сергей Сергеич. – Прямо грузовик какой-то. Вы хотите сказать: «Румянцев есть Румянцев. Его котлы и решетки – его дело. А мой „эксперимент 27“ – мое. Убирайтесь!»

Терпеливо перенося мотательные движения инженера, Сергей Сергеич упрямо следовал взятому им направлению. Он говорил сам себе: «Меня – срубите, но увлечь в сторону – никогда! Ну, я вас понимаю, Хорев. Ах, как бойко и щемяще понимаю. Если б вам так понимать Румянцева!.. И я защищаю и оправдываю вас, хотя вы напрасно отказываетесь. Ух, эта многажды воспетая взыскательность художника! Стремление доработать то, что давно доработано. Не стой режиссер над душой и не вырви из рук автора экземпляр пьесы, Шекспир до сих пор дорабатывал бы „Макбета“. Так и вы, Хорев. „Эксперимент 27“ пора произвести. А что касается мыса Нох, то тут разговор особый…»

Сергей Сергеич потому так долго рассуждал сам с собой, что не знал, как и приступить к особому разговору. В его воображении высился мыс Нох, море, берег и скалы цвета магния, тускло-фиалковое небо, в глубине суши – озерко, и над ним клубы дыма, и в нем – еле уловимые, блеклые оранжевые полоски, свивающиеся к концу дня в круги. Вообще-то название «оранжевая лента» дано доктором Афанасьевым. Местные люди называли это явление короче и выразительней: дышло, или чашка, или челнок… словом, что-то округлое. Говорят, стоило попасть вам в район озерка к вечеру, вдохнуть испарения, увидеть «дышло», как вы начинали шагать все быстрей и быстрей, описывая постепенно уменьшающиеся круги. Обвороженный и влекомый чем-то непонятным, вы падаете в полном изнеможении на берегу озера. Наконец вы привстаете, опираетесь и смотрите в воду, как смотрят на улицу, опираясь на выступ окна. И вы умираете. Лицо у вас такое счастливое, словно вы умерли от того, что не вынесли счастья. Это выражение счастья хранится на вашем лице долго, – пока труп окончательно не разложится. Смерть и счастье – объединились. Они долго бросают свои лучи на окружающее. Смерть – обдумайте это! – прельстительна!