Читать интересную книгу Дым отечества - Татьяна Апраксина

— В чем?

— Они могут вешать разбойников, не дожидаясь сессии суда. Они могли. Ромский первосвященник считал своими земли от одного моря до другого, а тех, кто не подчинялся его власти, называл тиранами и напоминал, кто в доме хозяин. Как правило, посредством небольшой и приятной войны, а судьба пленных тиранов зависела от воли победителя. Джеймс представил себе победителя, с его каменной обледенелой рожей, вершащего судьбы тиранов, и в очередной раз позавидовал. А у нас же правосудие! У нас справедливость с милосердием! У нас ни одну горную и равнинную сволочь, как она ни нагреши, на стене не повесишь без церемоний!.. У нас наловишь по жалобам два подвала всякой зарвавшейся дряни — и сидишь, ждешь: то ли правосудие в гости наедет, то ли родня — пленников освобождать. Причем родне ближе и на подъем она легче. И, в отличие от правосудия, родня поторопится — тюремный воздух здоровью не способствует, да и для семьи бесчестье, что кто-то под замком сидит, будто воришка какой. Можно, конечно, не ловить. Можно на месте, на горячем деле пленных не брать или просто при встрече бить насмерть — и потом руками разводить: что поделаешь,

хотел арестовать, да не получилось, превратности сражения. Джордж до таких вещей большой охотник, но и злоупотреблять этим нельзя. Семьи, опять же, многочисленные, хорошо вооруженные, буйные — и даже самые лучшие Хозяева Рубежа держатся на том, что весь местный алфавит от Армстронгов и Барклаев до Троттеров и Вилкинсонов — по обе стороны границы — друг дружку готов терпеть меньше, чем каледонского Хозяина в Эрмитаже или Бакклю или альбийского — в Карлайле. А вот приди какому Хозяину странная мысль раз и навсегда навести на границе порядок…

Мелькнула короткая мысль — в Роме наверняка то же самое. Равновесие, маневры,

шаткие камни — споткнись о такой, и посадишь себе на голову оползень, ловчие ямы сговоров, колья ущемленных достоинств… Джеймс мрачно отмахнулся. Картинка ему не нравилась. Куда приятнее было представлять себе далекие теплые края под вечно чистым лазурным небом, легкие незаслуженные победы папского любимчика, простоту, прямоту, удобство укладов и обычаев. Чтобы жить в Каледонии, чтобы держать границу, распутывать местные узлы, ему всегда нужно было представлять себе что-то лучшее и недостижимое для него самого, но доступное другим. Белый город на семи холмах вполне годился, чтобы выжимать из себя злость — а без злости не получалось. Ничего без злости не получалось, и со злостью-то не очень выходило… Иногда он завидовал Джорджу. Очень редко. Для этого нужно было либо крепко устать, либо неприлично много выпить. А очнувшись, благодарить Бога за то, что тот подтолкнул Джорджа Гордона к обращению в истинную евангельскую веру — и тем лишил наследства. Много страшных вещей есть на свете, но Джордж со своим «сделать правильно любой ценой» в роли лорда канцлера…

— Какие новости из Дун-Эйдина? — спрашивает Джеймс. — Я про наши новости.

— Ее Величество скоро пригласит вас в столицу, — меланхолично пожимает плечами приятель. — К Рождеству, надо полагать.

Надо полагать, ему птичка напела, камушки настучали, ручьи прожурчали — вроде бы в последнюю неделю в округе новых людей не появлялось, письма не приходили,

записок никто не передавал. Так что милейший Джордж новость по облакам прочитал,

у дождя подслушал, и так далее. Есть у него такая чудесная манера: известиями не делиться, а ненароком, невзначай просовывать их, словно подметное письмо под дверь. Или пока прямо не спросишь… Впрочем, важных и срочных дел это не касается.

— Зачем? И что скажет на это Джеймс Стюарт, наш милостью Божьей, дьявольской и моей пока еще лорд протектор? В то, что он будет рад меня видеть, не поверю, хоть вся столица мне в том на распятии клянись.

— Прилюдно, вероятно, ничего не скажет. А Ее Величество, естественно, обеспокоена и огорчена той необъяснимой враждой, которую питают друг к другу ее верные подданные и слуги.

— Да уж, необъяснимой — верно сказано. — Не объясняться же в присутствии Ее Величества теми словами, которыми только и можно все объяснить. Хотя кто ж ее разберет, Марию нашу богоданную: то она у нас особа утонченная до прозрачности, то как выскажется… а все равно до Маб ей далеко. Ту цитируют по всему говорящему на языках человеческих миру, а остальным дикарям — переводят, чтобы внушить почтение. Но если королева спросит, например, «почему вы враждуете с Арраном», так ведь не миновать опалы — либо за неповиновение, либо за оскорбление. Или даже головы не сносить — учитывая суть и смысл точных, верных выражений, необходимых для правдивого ответа.

— Потому что младший Арран, Ваше Величество, есть жалкий, ничтожный и презренный…

— Про кур — это преувеличение, — пару минут спустя уточняет дотошный Джордж.

— Гипербола. — Дотошный и сравнительно образованный, по здешним-то меркам, Джордж…

— Это литота!

— Джеймс, вы нарушаете все приличия, — слегка улыбается бледными губами Гордон. Вечно у него вид какой-то малокровный… пока в хорошей драке не увидишь, даже веришь. — Вас и так считают чернокнижником, вы знаете?

— Да неужто? Джордж, а давайте откопаем того мерзавца, который… ну, вы помните? Тогда нас еще и в осквернении могил обвинят, и в подъеме покойников…

— Кажется, выпито было много. Или мало. Ровно столько, сколько не нужно, потому что сейчас от намерения до действия — меньше шага.

— В подъеме покойников справедливо можно было обвинить только Господа нашего

Иисуса. А нас — только в осквернении. — Джордж задумался. — Как хотите, Хейлз, а я против. Покойный, обсуждая ваши пристрастия, конечно, оскорбил вас — но вы спросили с него достаточно. Пусть лежит, где лежал. Тем более, что и закопали его не сразу. Только после того, как висячее — посмертно повешенное — назидание окружающим на случай, если кому-то еще захочется порассуждать о том, что слишком учеными бывают только содомиты, протухло окончательно и надоело самой оскорбленной стороне. Когда восточным ветром смрад стало заносить в окна, Джеймс пару дней крепился, а потом сказал — хватит, мол, и велел закопать. С тех пор жалел не реже раза в неделю.

— А пить с вашими покойниками, — заключил Джордж, — я отказываюсь. Даже младший Арран предпочтительнее, тем более, что с ним придется пить все равно.

— Это еще почему?

— Потому, — улыбается Джордж, — что просить вас об этом будет Ее Величество. А вот идею Ее Величеству подал мой отец.

Не откопанного в тот вечер покойника Джеймс потом вспоминал долго — вспоминал и жалел, что выпили мало. Выпили бы больше — откопали бы все-таки. Хоть какое-то да развлечение. Последний тихий вечер, опять же. Если бы знать заранее…

Замок Эрмитаж не засыпал никогда — но днем становилось тише, чем ночью. Днем можно было и спать: все скверное случалось по ночам. Все самое лучшее, от гостей до гонцов и погонь по свежему следу — тоже. Оттого хозяева ложились поздно и просыпались к полудню, если ничего не случалось. А вот нарочный из Дун Эйдина с посланием от королевы прибыл поутру. Как и предсказывал Гордон: повеление явиться в столицу к Рождеству Христову. Потому разбудили — и сквернее всего было, что запечатанный лично королевой пакет нельзя было взять и, заткнув под подушку, спать на нем дальше. Подобало спуститься и со всем почтением принять его — и промедления тут были нежелательны; Джеймс скатился с постели, словно поднятый по тревоге, и его уже ждали парадный камзол и нарядный алый плащ, и все формальности были соблюдены — по крайней мере, он надеялся на то. Потому что сам не проснулся даже поднявшись к себе после приема гонца и созерцая заспанного пророка. Тот по-совиному хлопал глазами из-под меховой опушки капюшона. Взглядом спросил — кивком получил ответ.

Джеймс с размаху бросился на кровать — доски скорбно заскрипели; схватился за невыносимо нывшую голову, зажмурился. Легче не стало. Свет из бойниц — в прошлом году их заложили, заузив вчетверо — пробирался под веки и шуршал там серым песком. Давил на лоб.

— И куда же мы поедем, когда у нас Вилкинсоны на той стороне? Тут же в наше отсутствие все разнесут… — Здесь, в главной спальне, всегда казалось — стены пятифутовой толщины глушат даже громкую речь. Или просто в горле пересохло. Неоспоримое достоинство этих стен — говорить можно о чем угодно, от двери не подслушают уже, — вечно. Хотя тут чужих нет. Чужие здесь не ходят. Только от ворот к подвалу и обратно, не выше. Под надзором замковой стражи, а ее Джеймс отбирал лично, там не забалуешь. Отбирал по себе: чтоб его самого остановить могли хотя бы вдвоем. И потом следил, чтобы не застаивались. Надежное место. Неуютное: торчит посреди пустоши серая глыба, всем ветрам нараспашку, вечно холодное, не протопишь, угля вдоволь не навозишься. Не за годы сложено, за века. Мы строили, альбийцы достраивали, потом опять мы. Чего ни коснись… сам каменный замок на месте деревянного — альбийский лорд Камберленд возвел, башни и боевую галерею — Джордж Дуглас, первый из Красных Дугласов; папаша изнутри заново отделал, после засилья кого ни попадя. Если бы можно было о каком-то месте сказать «дом» — сказал бы об этом…