обшарил все карманы старого вещмешка. Нашел завалившийся сухарь, пару листочков лаврушки. Пожалел, что не нашел раньше, мог бы кинуть в суп. Все наваристей.
Там же, в маленьком кармашке вещмешка, лежали бусы-ожерелье. Те самые, которые он когда-то подарил Сталине. И которые конвоир рванул с ее шеи, рассыпав по полу. Он собрал их в снизку и сохранил.
Снизка солнечных бус стала для него талисманом.
Уложил в рюкзак топор и веревку, котелок, пачку патронов к мелкашке, которую всегда брал с собою на охоту.
Из мелкокалиберной винтовки Костя промышлял белку.
Брезентовую лямку алыка он привязал к волокуше. Сначала Кучум не хотел лезть головой в лямку алыка. Он был охотничьей, а не ездовой собакой. В упряжке не ходил. Иногда, правда, Костя цеплял к ошейнику Кучума легкие санки-полунарты с нехитрой охотничьей поклажей.
В конце концов Кучум понял, чего от него добивается хозяин. Костя подумал, что под горку они покатят быстрее. И вырезал короткую палку с острым концом. Чтобы, при необходимости, тормозить на спуске.
Так оно и случилось.
Талый снег подморозило, волокуша легко скользила по насту. Кучум быстро понял свою новую обязанность. Тянул весело и даже с азартом. Несколько раз оглянулся, дескать, а куда это мы катим, почему не домой, в свою избушку?
Спуск прошли быстро.
Несколько раз волокуша, как и предугадал Костя, скользила по снегу сама, и пришлось притормаживать. Выструганная палка пригодилась. Кучум повизгивал и прибавлял шагу. Дальше тропа тянулась по распадку. Костя заметил еще одного соболя в кулёмке. И этот зверек висел на бревне, как самоубийца. Раньше Костя не придавал значения обыкновенной картине охотничьей жизни. Подумаешь, соболя прихлопнуло давком! А для чего поставлена хитрая кулём-ка?! Освобождал придавленного зверька и прятал в рюкзак. А сегодня – поди ж ты! – картинка навязчиво лезла в глаза. Плохая в тайге примета. Петли на дверях скрипели горестно. Соболь повесился в ловушке.
Нельзя давать себе слабость и думать про такие знаки.
Вот только кто их подает?
Останавливать Кучума Костя не стал.
Да и не смог бы подняться с волокуши, на которой лежал ничком и думал только о том, как бы не свалиться. Одной рукой держался за ветки лапника, другой придерживал палку-тормоз. Рюкзак и мелкашку мотало по спине.
Распадок прошли за час. Костя видел, что собака выбивается из сил.
Он понял, что на подъеме Кучум не вытянет.
Костер на этот раз разгорелся быстро. Давление поднялось и не давило пламя к земле. Он вскипятил воду и заварил лимонник. Хлеб отдал Кучуму. Собака сразу легла на снег, свернувшись клубком, и в тайгу за добычей не побежала.
Костя гладил лайку, прижимал голову Кучума к груди и шептал:
– Собака ты моя! Умница… Отдыхай! Что бы я без тебя делал?
Кучум уши прижимал и строго смотрел на хозяина. Лайки не улыбаются. Пистолет в брезентовом кармане поддавливал под сердце.
Костя лежал, опершись на руку.
Теперь он сам не понимал, как он мог думать об убийстве собаки.
Единственного его друга во всей тайге. А может быть, и в целом мире.
Флешбэк
Осень 1947 года. Двор собачьего питомника в Дуссе-Алиньском лагерном пункте
Майор Савёнков, интендант из Свободного, оперуполномоченный лагпункта Вадим, Летёха Василий и присоединившийся к ним Костя Ярков. Он тоже, как интендант Савёнков, в командировке. Полупьяная компания офицеров развлекается. На заднем дворе собачьего питомника натравливают друг на друга двух псов. Одного чалого, то есть серебристо-серого, больше похожего на волка, и черно-рыжего, той самой масти, которую знатоки называют чепрачной.
Офицеры в расстегнутых кителях и гимнастерках, без поясных ремней. Майор Савёнков вообще ходит по площадке в нательном белье, то есть в рубахе и кальсонах, зато в начищенных до блеска хромовых сапогах. Подпоясан офицерским широким ремнем, на котором висит кобура с пистолетом. Только что крепко выпили в кабинете у кума. Савёнков с Летёхой продолжили давний спор. Майор считает, что черно-рыжая овчарка, благородная, всегда бьет серебристого пса. Безродного метиса.
Смесь волка и собаки.
Собаки обеих пород хорошо себя зарекомендовали в лагерях на Дуссе-Алине. Чепрачные хороши в конвое, зато серебристые – отменные охранники. Те и другие тренированы на захват зэков.
Два дежурных из питомника приводят на поводках (тонкие цепочки) овчарок. Длинные красные языки повисли из пасти. Собаки не проявляют интереса друг к другу. Никакой, нужной сейчас спорщикам, агрессии.
– Взять! Взять его! – кричит, распаляясь, интендант.
– Собаки покормлены, товарищ майор! – вежливо поясняет проводник.
Он сержант, две лычки на погонах.
Собаки ложатся на палую листву.
Серебристый вообще уронил голову на лапы.
Вокруг стоит золотая осень. Такие бывают в сентябре на перевале. Уже нет комара и мошки. Утренние заморозки прижимают таежную гнусь на дно распадков. Небо высокое и гулкое, синева просвечивает сквозь ажурную листву дубов и осин. Главное богатство ургальской осени, конечно, в листве, немыслимо огненного цвета и палевых оттенков. Горят красными гроздьями рябины на склоне сопки, рыжьем отдают дубы и клены, фиолетово-зеленая ольха вдоль речки, почти голубые лапы елей.
В такие дни дышится легко и свободно. Поднимешь голову в небо, зацепишься глазами за облачко и провожаешь его, провожаешь взглядом.
Косте нравилось лежать на сухом мху, раскинув руки, и долго смотреть в синеву. В такие минуты кажется, что ничего плохого в твоей жизни не было.
Совсем ничего. Кровавого и страшного!
Но зато самое радостное еще случится. Еще будет в твоей жизни счастье.
Зэки тоже любят такую осень. Пока не прогнил и не зачах горизонт. И небо не накрыло бесконечным дождем гати, таежные дороги вокруг лагерей, выложенные по марям толстыми стволами стланика. И звериные тропы по распадкам и вдоль каменных полок не завалены буреломом. Зэки любят август и сентябрь потому, что ранняя осень хорошее время для побега. Нет такого зэка, который не мечтает о воле. А значит, и о побеге. И нет такого человека, будь он осужденным до скончания века по 58-й, или ургальским охранником-вохряком в жеваных погонах, который не валится в тайге на сухой мох и не провожает облака жадным взглядом.
Эх, эх!
Сталинка-Силинка…
Польская жидовочка с покатыми бедрами и тяжелыми грудями, которых Костя коснулся впервые. А может, она вовсе и не еврейка.
С такой пшеничной, по пояс, гривой.
Но Косте хочется думать именно так. Жидовочка.
Ему так легче.
Как только он выпьет, Сталина-красавица возвращается. Разные воспоминания лезут в голову. Хоть и очень короткие они.
День, ночь, вместе песню спели… Вот и все, по большому счету. А потом Сталинку забрали, грубо сорвав с груди подаренные Костей бусы. А ведь сказал же ему Френкель: «Забудь… У тебя еще будут всякие Сталинки!»
Нет у Кости никого. Не прав оказался Френкель. Долгими ночами Костя корит себя за то, что даже не пытается узнать, где сидит Сталина.
Не пробовал найти и хоть как-то помочь ей.
Косте надо быть своим среди своих. Этих расхристанных и