Среди суматошной пальбы послышались крики "ура!".
- Иосиф, смотри! Ребята пошли вышибать фрицев с нейтралки, - сказал Найденов, закрывая бойницу. - Надо им помочь.
Мы вылезли из окопа и, не задумываясь, перепрыгнули бруствер. Короткими перебежками стали пробираться к месту рукопашной схватки. Прыгнули в воронку, чтобы перевести дух и присмотреться, где свои, а где враги. Когда я высунулся из воронки, внезапно почувствовал жгучую боль в животе. Сполз на дно воронки и свернулся в клубок.
- Ранило? - быстро спросил Сергей.
- В живот...
- Э-эх!.. Сможешь доползти до санпалатки?
- Не знаю.
- На руках нести нельзя - добьют.
Я отстегнул от ремня флягу, чтобы хотя бы одним глотком угасить то, что так сильно жгло внутри, но Сергей вырвал ее у меня из рук и швырнул в сторону:
- Нельзя! Сам знаешь.
Найденов наспех перевязал мне рану, положил себе на спину и, ухватившись рукой за воротник моей шинели, пополз обратно к нашему рубежу.
Впервые в жизни страх смерти коснулся моего сердца, когда спустя некоторое время я лежал на операционном столе, а хирург пинцетом ковырялся в моем животе. Он то и дело наклонялся и что-то нюхал, затем наклеил липкий пластырь на рану, что-то шепнул сестре и ушел из операционной. Меня положили на носилки и унесли в палату. Потом ко мне пришел врач, весь беленький, с аккуратно подстриженной бородкой. Он пальцами, сухонькими, как стебельки бамбука, осторожно нажимал мне живот то в одном, то в другом месте и все время спрашивал:
- Так больно? А так больно?
Ни в одном определенном месте я боли не чувствовал, болел весь живот. Шли сутки за сутками... Иногда выпадали какие-то минуты, когда боль исчезала, - это были минуты неповторимого блаженства. Иногда мне снилось, что я снова дома вместе с женой и детьми, мы прогуливаемся по набережной Невы. Я просыпался от острой боли в паху. Боль сковывала все тело так, что нельзя было шевельнуться. "Неужели это конец?" - думал я.
Однажды кто-то взял меня за руку. Я открыл глаза. Рядом с койкой, чуть согнувшись, стоял хирург Иванов. Он считал мой пульс, глядя на часы.
- В операционную! - скомандовал хирург двум пожилым санитарам.
И вот опять операционный стол, маска для наркоза, блаженный сои без боли и кошмара. Проснулся я, когда операция была закончена. Сестра осторожно накладывала повязку. Хирург, коренастый мужчина с лысой головой на короткой упругой шее, моя руки над эмалированным голубым тазом, громко высвистывал арию Ленского: "Придешь ли, дева красоты, пролить слезу над ранней урной..."
"Неужели это он мне панихиду насвистывает?" - невольно подумал я, глядя на стоявший на столике стакан, в котором в прозрачной жидкости лежала тупоносая пуля. На электроплитке в никелированной ванночке кипятился хирургический инструмент. В тазу, рядом со столом, лежали окровавленные бинты и два человеческих пальца.
Сестра, увидев, что я проснулся от наркоза, взяла кусок марли, заботливо вытерла мне лицо и грудь и дала выпить немного воды:
- Пляши, солдатик! Все обошлось благополучно: пулю достали. Вот она, в стакане. Теперь скоро поправишься.
Хирург вытер руки, бросил полотенце себе на плечо и, подойдя ко мне, грубовато сжал пальцами кончик моего носа:
- Счастливчик! Вам везет. Пуля прогулялась у вас в животе, словно девица по березовой роще...
- А я уж думал, доктор, что вы насвистывали арию Ленского для меня.
- Нет. Вы будете жить сто лет и больше.
Разговор наш оборвался. В операционную два санитара вкатили коляску. На ней лежал человек в окровавленной одежде. Он глухо стонал и выкрикивал лишь два слова:
- Картечью! Заряжай!! Картечью!!!
Меня отвезли в палату.
Шли дни. Боль в животе утихла, но температура все еще держалась высокая, и мне не разрешалось вставать.
Во время утреннего врачебного обхода один из раненых попросил врача выписать его в часть. Врач ничего не ответил ему, но, как только обход кончился, к раненому подошла палатная сестра:
- Вот неугомонные эти фронтовики! Не успеют по-настоящему очухаться от удара, как опять готовы в драку лезть.
- А ты, сестрица, не брани нас, мы спешим закончить скорее войну, задумчиво сказал пожилой боец с повязкой на голове, мой сосед. - Соскучились мы по родному краю, по запаху свежей борозды, по хорошей песне. Ох! Если бы ты, сестренка, знала, как здорово в поле поют наши новгородские девчата. А ты говоришь - лежи, слушай радио и обрастай жиром. Нет, сестрица, солдатское сердце тогда успокоится, когда поставят винтовки в пирамиду.
Мой сосед лежал на спине, заложив левую руку за голову. Правый рукав его рубашки был пуст. Он задумчивым взглядом смотрел куда-то вдаль.
* * *
Через двадцать дней меня выписали из госпиталя.
Прежде чем уйти на передовую, я зашел навестить сына. Володя подрос и не по годам возмужал. Он знал, кто обстреливает город и куда нужно укрываться во время обстрела, что есть где-то "Дорога жизни", по которой привозят детям и взрослым хлеб и сахар. Спрашивал:
- А скоро, папочка, уйдут домой немцы и мы с мамой будем дома жить?
- Немцы, сынок, сами домой не уйдут, им надо дорогу показать.
Я заметил с удивлением, что сын прижимал к ладони левой руки три пальца.
- Володя, что ты прижимаешь пальчики? Рука болит?
- Нет, не болит. Это я считаю, когда ко мне бабушка Катя придет. Я хочу, чтобы мама пришла, а она не приходит.
- А разве к тебе мама Зина не приходила?
- Приходила, но редко, а я хочу, чтобы она все время со мной была.
Володя показывал мне свои игрушки, познакомил с доброй няней Людмилой Яковлевной. Мы вдвоем погуляли, вместе пообедали. Остальные осиротевшие дети, подойдя ко мне, положив ручонку на плечо или прислонив головку к моей руке, с жадностью вслушивались в каждое слово, глядя мне в глаза. Затем, понурив головку, отходили, брали игрушки и издали наблюдали за нами. Володя лег спать, не выпуская моей руки. Я поцеловал спящего сына и пошел навестить тетю Катю, но ее не было дома. Оставив для нее записку и деньги, я ушел на передовую.
...Встреча с фронтовыми друзьями была горячей. Найденов все совал мне в руки до отказа наполненный душистой махоркой кисет:
- Кури, хороший табак. Ух, какой забористый!
Зина нетерпеливо расспрашивала о Володе.
Вечером я вместе с Найденовым вышел в траншею.
Нужно было подстеречь немца, носившего ужин кому-то из своих офицеров в крайний блиндаж у разрушенного кирпичного дома на окраине города Пушкина.
Июньский день угасал... Наступала тишина. Багровые сумерки разливались все шире. Глядя с Пулковских высот на Ленинград, мы увидели нечто необыкновенное: город то погружался в пучину тумана со всеми куполами и трубами, то вновь всплывал на поверхность и, как огромный корабль, куда-то плыл...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});