«Огорчительно только, что он (Женя, ему 16 лет, он „очень привязчив, сентиментален и просто-напросто надоедлив“) до сих пор еще ни разу не видел своего братца. Придти посмотреть на него он не хочет или не может, а для того, чтобы показать Леню ему и Жене, мне надо побыть в городе больше суток и устроить это посещенье не так просто».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 717.
Пастернаку надо показать своего нового сына Женёчку и даже Жене. Всего одна лишь капля сыновьей любви должна была бы разбередить закваску и братской близости: Же-нёчек раздвоился бы между жалостью к матери и плотской неразрывностью с отцом – и с другой частью его плоти, с братцем. Это тяжко бы было преодолевать. Но ведь на какие-то реальные страдания Пастернак свою оставленную семью обрекал? Или речь шла только о досадном ущемлении Жениного самолюбия и о скрупулезной заботливости – Женёчку? Женечек считал страдания для себя неуместными и никакими братцами и не братцами интересоваться не желал.
«Зину печалит моя радость по поводу того, что мальчик (Ленечка) растет в тесноте и в некоторых, относительных и очень призрачных, стесненьях».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 714.
Слишком мало добавилось с годами в восприятии Пастернаком Зинаиды Николаевны. Как обольстила она его красотой, мытьем полов, решительностью – так и продолжал он их ей перечислять в любовных письмах, которые под влиянием бог знает каких причин возникали еще и после многих лет угасания даже дружеских чувств. Другом она вообще была никудышным – в том смысле, что не для чего было дружить, там ведь все начинается с общности интересов, а то и с интереса. Чувство его не развивается – то есть не живет.
Пастернак сознательно опрощался в жизни. Однажды проговорился: потому что не получилось бы делиться нарастающим благосостоянием с Женей и ее семьей. При социализме нечем было делиться – отсюда карикатуры на бытовые темы: распиленный надвое при разводе автомобиль. А как еще его можно было поделить, когда автомобиль – это жизнь? Один автомобиль – одна жизнь. Как поделить дачу, которую за творческие успехи выдавало государство – и оставляло в своей же собственности? Разве что таким вот варварским (при живой Зинаиде Николаевне это и есть вивисекция) способом: «Женя с Жененком проводят Новый год на даче в Переделкине». С другой стороны, государство же предоставляло писателям неслыханную свободу: с дачи действительно алименты платить не полагалось – было ясно, что Пастернак исполнял свою волю. Затем следовали последовательные пассажи в письмах:«От новой городской квартиры я, вероятно, откажусь. <> Эта предполагаемая новая квартира в соединении с дачей оказывается в общей сложности больше моих истинных потребностей. Кроме того, как вы верно догадываетесь, я боюсь всякого резкого измененья к лучшему моих житейских условий, потому что мне не приходится делить их с Женёчком; я также боюсь, что необходимость содержать все это <> отвлечет мои средства в одну сторону, что мне не придется уделять их Жене в части, пропорциональной моему собственному быту».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 677.
Это было, конечно, охлаждение – полное: до жадности, до скупости доходящая ненависть к женщине. Не возьму себе, потому что МОИМ будет пользоваться и Зина, а Жене столько же выделить не смогу. Любовь (или это не любовь?) повернулась в обратную сторону, но уже ничего собой не представляла – как полый поплавок, только обозначала место, где она могла бы быть. Полюбить Женю заново он не мог, он ее не любил и сначала, Зину разлюбил: ЕЕ не любил, отпорхнула сама любовь. Оставалось делить отсутствие любви: деньги. Вся последующая личная жизнь Пастернака – это секс и личный контроль за распределением финансовых (в непосредственно финансовом и – при социализме более распространенном и существенном – опосредованном в товарах и услугах виде) потоков между «женами» («женщин» и «любовниц» у него и не было).
«Яживу сейчас на даче, очень поместительной и обширной (два этажа, шесть комнат, с двумя террасами и балконом. <> Из Волхонской тесноты я попал в двухэтажный, наполовину мне не нужный дом <> требующий <> широкой радости в душе и каких-то перспектив в будущем. <> Чем же я жил эти три месяца? Тоской по Женечке Не сожаленьем, что „все это“ „достанется“ не ему, а тоской по нем, по себе самом, по своей жизни»
Там же. Стр. 677, 681.
«Во мне никогда не было плотоядной семейственности, властного любования своим гнездом и прочее, и еще меньше этого сейчас, с годами».
Это так. Разве что не «с годами», а – «с Зиной».
«…я теперь буду настойчивее и грубее <> она note 11все время плачется, что я создаю искусственные затрудненья, что если бы я не прилагал усилий, чтобы денег было мало, их было бы гораздо больше».
Там же. Стр. 713.
Это не было какой-то свободной, новой семейственностью. Женя с тихой улыбкой все приближалась к Пастернаку – но семью хотела только свою. «Ленчик с братьями» – это Леня Пастернак и Адик и Стасик Нейгауз. Же-ненок, близкий отцу по крови (но гораздо ближе – матери), увидел своего брата, носящего «старую» фамилию своей матери, только спустя несколько лет после его рождения. Женя с Жененком, будучи выше предрассудков, жили в доме Зинаиды Николаевны, но фотокарточку ее сына смотреть от казывались.
Поздравительную телеграмму родителям по поводу золотой свадьбы Пастернак посылает за подписью «Борис»; в двух открытках, в которых он оплакивает смерть своей матери (так приходилось делать и в открытках, и в длинных письмах – это долго выходит из человека), он пишет о реакции на утрату у Жени. Пишет нежно, по-семейному, сомнений у отца, очевидно, уже нет. А о страсти, которую он пережил к Зине, – вспышке, не нужной ни одному из них, сломавшей ей жизнь, – никто и не знает, к содержанию его писем адресаты давно научились относиться как к чему-то стоящему НАД его жизнью, мало ее касающемуся… Никому эта история особенно не была интересна.
Пастернак писал обильно, восторженно, цветисто, искренне. Считается, что – убеждая себя в своей искренности. Влюбленное в Сталина стихотворение – опять же считается, что это ему казалось, что он полюбил его; огромная восторженная дарственная на своей книге, подаренной Анне Ахматовой, – трудно представить себе, что это он не себя так пылко любил, что нашел еще один, изощренный способ выражения этой любви – через мысли, якобы посвященные другому (в Ахматовой ему действительно нечем было особенно восторгаться).
Любил ли он в Зине только свою любовь? Похоже, что нет, даже если эта любовь имела признаки «простой» любви – реального присутствия в объекте достойных любви качеств. Зина действительно была красива (красота улетучилась в считанные годы), он еще считал ее потрясающей красавицей в 1935 году, но это было только визуальное эхо, явное лишь его обостренным чувствам. Она была работяща – но также и это достоинство, с недоумением воспринимаемое другими, теми, кто не должен был годами обслуживать астеническую ленивую Женю с ее полуулыбками, – с той же самой скоростью и это превратилось в ломовую работу ни для чего иного не предназначенной бабы. Зина всегда РАБОТАЕТ сама, уже никто ею не любуется, у нее вечно нет домработницы – и Пастернак это замечает. Он ищет трудностей для себя (за невозможностью разделить комфорт с Женей) – и наказывает ими Зину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});