я живу болью и неустройством своего племени, и хочу помогать ему, пока есть силы. Дальнее сокрыто в тумане, и не к нему тянется мое сердце.
Агван-Доржи стоял рядом с мумией, в которую превратился шаман, и хотел бы поговорить с ним, но понимал, что тот не услышит его, душа усопшего ныне в ином месте, туда не пробиться слову монаха. Другое дело — мысль. Она может быть услышана и существами, обитающими в верхних небесных сферах, впрочем, лишь в те редкие минуты, когда пребывающий в земной оболочке ни к чему не устремлен. Но теперь в душе у Агвана-Доржи было не очищено от чувств, и он не сумел соединиться мыслью с дальними сферами.
Он какое-то время пребывал возле утратившего земную форму, потом спустился с горы и пошел по привядшей в приближении к осени степи; тут можно было встретить пожелтевшие листочки караганы[9], ярко и сине блистающие головки Ая-Ганги и все еще хранящие зеленоватый оттенок, но уже слегка привядшие листья высокорослой шаман-травы, как раз в эту пору набирающей целебную силу.
Агван-Доржи неспешно брел по степи, изредка наклонялся, стоило приметить притоптанный козьими копытцами след, со вниманием вглядывался в него. В лице странствующего застыло тихое, грустное блаженство, заставившее запамятовать о себе и превратиться во что-то, может, в козочку, прочертившую тут свой след, легкую и стремительную, почти парящую над землею, подобно птице. Ах, как хорошо, как славно ощущать всею грудью встречный ветер и мчаться невесть куда, не ведая страха перед наступающими сумерками и теми опасностями, что начнут подкрадываться к ней ночью, трепетно принимающей даже малое колебание в траве! Так будет, но потом… потом… А теперь она отдается страсти все убыстряющегося движения и не хочет ни о чем знать, как только о ней, сладостной.
Но все в мире скоротечно, и у каждой привязки есть своя развязка; настало время, когда светящееся изнутри чувство блаженства, которое испытывал Агван-Доржи, померкло; это случилось, когда он подошел к тому месту у тихо струящейся реки, откуда, зажатая нависающими гольцами, едва обозначаемо раскрывалась степь и за версту-другую отсюда освобождалась от скального утеснения. Тут в прежние леты буряты встречали Белый месяц, устраивали Сурхарбаны, помногу часов, взявшись за руки, водили ёхор и пели песни. Они слагались тут же и делались надобны каждому. Но нынче Агван-Доржи не увидел прежних строений, разобраны крытые шелком юрты, коновязи, и те снесены… Зато на самом берегу реки, где раньше ивовые кусты были увешаны цветными лоскутами и повязаны золотистыми нитками, поднялась большая юрта, крытая золоченым бисером, а возле нее юрты поменьше, понеказистей; меж них сновали работные люди, они даже не посмотрели в сторону Агвана-Доржи, когда он приблизился к ним и спросил:
— Чья эта юрта?
Появился нойон Бадма, низкорослый, крепкий, в ярко-белом, глаз режущем халате, опоясанном широким синим кушаком. Нойон сердито взмахивал короткой рукой и не сразу увидел монаха, потом подошел к нему и не без неудовольствия в сильном голосе бросил:
— Ты чего тут делаешь?
— Меня привела сюда моя тропа, — сказал Агван-Доржи. — Я не знал, что тут теперь твоя юрта. А что, тебе было мало места в улусе? Зачем ты переехал сюда?
— Здесь тоже моя земля. Я ее хозяин.
— Тут люди проводили празднества, — вздохнул Агван-Доржи. — А недалеко отсюда, в излуке реки, Гора предков. Там буряты хоронят своих родичей. Зачем же нарушать покой мертвых?
— Мне скучно говорить с тобой, — хмуро сказал нойон. — Ты сумасшедший. Ты не понимаешь, что наступило новое время, и у него свои законы, и они на моей стороне.
— Законы сочиняют люди, они же и отменяют их.
— Врешь! — холодно сказал нойон. — Мы пришли надолго.
— Время что река, бьющаяся о берег, нередко пробивает себе другое русло.
— Темны слова твои, монах! Что мне река? Что мне берег?.. Я не верю в жизнь после смерти.
Нойон ушел, а монах еще долго стоял в окружении людей с темными, густо загорелыми, бесстрастными лицами, как если бы их ничто не трогало ни в ближней жизни, ни в дальней, обещанной служителями культа. Он стоял бы еще дольше, если бы согбенный старик со слезящимися глазами не взял его за руку. Монах посмотрел на него и пошел за ним. Скоро они оказались в тесной юрте с круглым окошечком на дальней стене, сквозь бычий пузырь едва пробивался дневной свет.
Старик Гомбо, а это был он, его еще покусала хозяйская собака, и странник в свое время залечивал ему рваную рану на спине, сделал знак рукой, и монах присел на серый войлок, брошенный на земляной пол у маленького круглого столика.
Агван-Доржи, когда старик тоже опустился на войлок и, подтянув под себя ноги, подвинул ему чашку с молочно-белым чаем, хотел спросить о чем-то, а может, даже спросил, но не получил ответа, и тогда вспомнил, что Гомбо в канун Белого месяца дал зарок ни с кем не говорить, и, кажется, держал слово. Никто не знал, чем это было вызвано. Впрочем, никто и не пытался узнать, словно бы люди боялись услышать нечто, способное потревожить их душевную закоснелость, а к ней они, к немалому смущению Агвана-Доржи, начали привыкать. Но, может, ему только так казалось? О, Сиятельный, и да ниспошлешь Ты на утративших сердечную теплоту благодать и обретут они в себе прежнее начало!
Агван-Доржи закрыл глаза, понемногу оттаивая и отпуская все, что встревожило, а пуще чего другого, разговор с нойоном. Он поставил на теплый близ очага войлок недопитую чашку с чаем, опустил на колени руки, пальцы какое-то время перебирали желтые бусяные четки, а потом и они провалились в дрему, разлившуюся по усталому телу. И увиделось монаху с ним ли происходившее, с его ли отражением в неближнем мире, будто де он идет с псом по берегу реки, она памятна ему в главных своих очертаниях: те же изгибы, куда вода втекает, убыстряясь и как бы темнея, те же густые ивняковые заросли, норовящие взбугрить мягкий заболоченный берег, — и все же в течении реки появилось что-то прежде неведомое. Долго не мог понять, что же?.. Но в какой-то момент его осенило, и уже другими глазами он посмотрел на гладкую, изжелта синюю поверхность реки и отметил, что вода в ней, политая слезами, серебрилась и была солоновата. Он со смущением в голосе сказал об этом своему четвероногому другу. Рыжий пес с недоумением глянул на него. Он мало что понимал в жизни людей, иной раз удивлялся суетливости, сопровождающей их существование на земле; ему, уже заматеревшему в летах, хотелось