Читать интересную книгу Шкура - Курцио Малапарте

– Если они итальянцы, – сказал командир, – при чем здесь тогда союзники? В наших делах мы разберемся как-нибудь сами.

– По-семейному, – сказал я.

– Именно, по-семейному, а ты что – за союзников? Если ты из наших, должен быть за меня.

– Они итальянцы.

– Итальянцев должен судить народный трибунал! – крикнул голос из толпы.

– That’s all[357], – сказал Джек.

По его знаку канадцы окружили мальчишек и, подталкивая в спину, повели к джипам.

Побледневший командир партизан пристально смотрел на Джека и сжимал кулаки. Вдруг он резко протянул руку и схватил Джека за плечо.

– Руки прочь! – крикнул Джек.

– Нет, – сказал тот, не двигаясь с места.

Тем временем из церкви вышел монах. Высокий, плотный, с круглым сияющим лицом монах с метлой. Он принялся мести церковный двор, захламленный обрывками бумаги, соломой и стреляными гильзами. Увидев гору трупов и кровь, стекающую вниз по мраморным ступеням, он остановился, широко расставил ноги и сказал:

– А это еще что такое?

Он повернулся к партизанам, стоявшим в ряд с автоматами в руках перед телами расстрелянных.

– Что это за манера убивать людей прямо под дверями моей церкви? А ну, вон отсюда, бездельники! Идите и творите свои дела перед своим домом, а не здесь! Понятно?

– Успокойтесь, синьор фрате! – сказал командир партизан, отпуская плечо Джека. – Сегодня не день для проповеди!

– Ах, не день? – крикнул брат. – Так я вам покажу, что сегодня за день!

И, взмахнув метлой, он принялся охаживать ею партизанского командира по голове. Сначала хладнокровно, с осознанной злостью, потом, все больше распаляясь, он раздавал тычки направо и налево и кричал:

– Ишь, придумали! Приходить поганить ступени моей церкви! Идите работать, бездельники, вместо того чтобы убивать людей перед моим домом!

И, ловко орудуя метлой, он наносил удары то по голове партизанского командира, то по головам его воителей, наскакивая то на одного, то на другого и приговаривая:

– Кыш! Кыш! Вон отсюда, горемычные, кыш! Кыш!

Оставшись хозяином положения и продолжая осыпать «бездельников» и «негодников» руганью и проклятиями, святой отец принялся со злостью мести окровавленные ступени.

Толпа молча разбрелась.

– Ты мне еще попадешься! – сказал командир партизан, с ненавистью буравя меня взглядом и, оглядываясь, медленно удалился.

Я сказал Джеку:

– Хотел бы я тоже встретить этого несчастного.

Джек подошел, положил мне руку на плечо, грустно улыбнулся, и только тогда я заметил, что весь дрожу и глаза мои полны слез.

– Спасибо, падре, – сказал Джек монаху.

Тот оперся на метлу и сказал:

– И вам кажется праведным, синьоры, что в таком городе, как Флоренция, убивают христиан на церковных ступенях? Люди всегда убивали друг друга, тут ничего не скажешь. Но здесь, перед моей церковью, церковью Санта-Мария-Новелла! Почему не идут убивать на ступени Санта-Кроче? Тамошний настоятель разрешил бы. Но здесь – нет. Я правильно говорю?

– Ни там, ни здесь, – сказал Джек.

– Здесь – нет, – сказал брат, – здесь я не желаю. Видели, как я их? А захочешь по-хорошему, ничего не получится. Тут нужна метла. Она столько походила по немецким головам, так почему не всыпать немного и итальянцам тоже? Пусть поостерегутся и американцы: если им взбредет в голову пачкать кровью ступени моей церкви, получат метлой и они. Вы американец?

– Да, я американец, – сказал Джек.

– Ну, в таком случае беру свои слова обратно. Вы меня понимаете. У меня тоже есть соображения на сей счет. Учитесь у меня: нужно действовать метлой.

– Я военный, – сказал Джек, – и не могу ходить, вооружившись метлой.

– Худо. С ружьем воевать нельзя, нужна метла, – сказал монах, – на этой войне, хочу я сказать. Эти бездельники – хорошие парни, они многое перенесли, и в известном смысле я их понимаю, но их портит то, что они победили. Стоит христианину победить, он сразу забывает, что он христианин. Становится турком. Как только христианин побеждает, прощай Христос. Вы христианин?

– Да, – сказал Джек, – я еще христианин.

– Тем лучше, – сказал брат, – лучше христианин, чем турок.

– Лучше христианин, чем американец, – сказал Джек со смехом.

– Понятно, лучше христианин, чем американец. И потом… До свидания, синьоры, – сказал монах и направился к воротам своей церкви, сжимая в руках окровавленную метлу и бормоча что-то себе под нос.

Я устал видеть, как убивают людей. Я четыре года только и делал, что смотрел на убийства. Видеть, как люди умирают, – одно, а видеть, как убивают людей, – совсем другое. Тебе кажется, ты на стороне тех, кто убивает, что ты – один из убийц. Я устал и больше не мог. При виде убитого меня тянуло на рвоту, и не только от отвращения или ужаса, а от злости и ненависти. Я стал ненавидеть трупы. Жалость закончилась, начиналась ненависть. Ненавидеть мертвых! Чтобы понять, в какую бездну отчаяния может упасть человек, нужно понять вначале, что значит ненавидеть мертвых.

За все четыре года войны я ни разу не выстрелил в человека, ни в живого, ни в мертвого. И остался христианином. Но оставаться христианином в то время значило быть предателем. Оставаться христианином означало предавать Христа, потому что та мерзопакостная война была не против людей, а против Христа. За четыре года я повидал множество людей, рыскавших в поисках Христа, как охотники – в поисках добычи. В Польше, в Сербии, на Украине, в Румынии, в Италии, по всей Европе за четыре года я повидал людей с бледными лицами, обшаривающих дома, кустарники, леса, долины и горы, чтобы найти Христа в его прибежище и убить, как бешеную собаку. Но я остался христианином.

И вот теперь, когда по прошествии двух с половиной месяцев с тех пор, как в начале июня был освобожден Рим и мы бросились преследовать немцев по Кассиевой и по Аврелиевой дорогам (Джек и я должны были поддерживать связь между французами генерала Жюэна и американцами генерала Кларка через горы и леса Витербо и Тускании, через болота Гроссето, Сиены, Вольтерры), я начал чувствовать в себе зарождающееся желание убивать.

Почти каждую ночь мне снилось, что я стреляю и убиваю. Я просыпался мокрый от пота, вцепившись в приклад автомата. Такие сны никогда не снились мне раньше. Мне никогда не снилось до сих пор, что я убиваю человека. Я стрелял и видел человека, медленно оседающего на землю. Выстрела слышно не было. Человек тихо, мягко сползал на землю на фоне горячей удушливой тишины.

Однажды ночью Джек услыхал, как я кричу во сне. Мы спали на земле, укрывшись под «Шерманом» от мягкого июльского дождя в лесу у Вольтерры, где мы догнали японскую дивизию, точнее, дивизию американскую, но укомплектованную японцами с Гавайев и из Калифорнии, – она должна была атаковать Ливорно. Джек услыхал мои крики, плач и зубовный скрежет, как будто внутри меня матерый волк медленно освобождался от кандалов моего сознания.

Это безумие убийства, жажда крови стали жечь меня между Сиеной и Флоренцией, когда мы стали замечать, что среди стрелявших в нас немцев есть итальянцы. В те дни освободительная война против немцев стала понемногу превращаться для нас, итальянцев, в братоубийственную войну.

– Don’t worry, – говорил мне Джек, – то же самое творится во всей Европе.

Не только в Италии, но и во всей Европе беспощадная гражданская война, как гнойная опухоль, возникла внутри войны против гитлеровской Германии. Теперь, чтобы освободить Европу от фашистского ига, поляки убивали поляков, греки – греков, французы – французов, румыны – румын, югославы – югославов. В Италии сторонники Германии стреляли не в английских и американских солдат, а в итальянцев, воевавших на стороне союзников; точно так же воевавшие на стороне союзников итальянцы стреляли не в немцев, а в своих сограждан, воюющих на немецкой стороне. В то время как союзники подставляли себя под немецкие пули ради освобождения Италии, итальянцы убивали итальянцев.

Застарелая вражда между итальянцами вновь разгоралась в каждом из нас. Это была привычная война итальянцев против итальянцев под привычным предлогом освобождения Италии от иноземцев. Но больше всего меня ужасало и пугало то, что я чувствовал, как эта страшная болезнь заражает и меня. Я стал жаждать братской крови. За четыре года мне удалось остаться христианином, а теперь, Боже мой, и мое сердце замарано ненавистью, я сжимаю в руках автомат, бледный бледностью убийцы, и чувствую: меня насквозь, до самых печенок прожигает страшная жажда убийства.

Когда мы вели наступление на Флоренцию и от Порта-Романа через Беллосгвардо и Поджо-Империале вышли к Ольтрарно, я снял магазин с моего автомата и, протянув его Джеку, сказал:

– Помоги мне, Джек. Не хочу стать убийцей.

Джек, улыбаясь, посмотрел на меня, он был бледен, его губы дрожали. Он взял мой магазин и положил его в карман. Я вытащил обойму из своего маузера и тоже протянул ему, и он все с той же грустной и душевной улыбкой забрал у меня эту обойму и все остальные.