– Если бы! Слушай, у меня… когда я на тебя смотрю… появляются разные греховные мысли. Может, ты оденешься? Не холодно тебе?
– Гм… Обычно мужчинам нравится женская нагота… – с этими словами Аленушка стыдливо прикрыла одну грудку рукой, другую приложила к нежно оволошенному лобку и стала похожа на всех скульптурных афродит разом.
– Еще больше чем сама нагота мужчинам нравится воображать наготу, – заметил Ганс задумчиво.
Но не успел Ганс окончить свою мысль, как с берега послышались зычные крики Клауса.
– Ганс, черт тебя забери, ты что там, утонул? Га-анс! Иди сюда! Курить охота!
Тот мученически скривился и глянул на свою новую знакомицу, оставляя решение ее суду.
Аленушка посмотрела на рядового Бремерфёрде сочувственно, дотронулась до его плеча ледяными пальцами.
– Сходи, – сказала она. – Но только возвращайся.
На поляне, возле заваленного кое-как дерева, горел костер. Над огнем булькала пара чумазых солдатских котелков. Знакомая, умиротворяющая картина!
У огня на бревнах Глоссер, Хорнхель и Клаус молча давили вшей. Шинели расстегнуты, лица потные, сосредоточенные. Чувствовалось, все трое здорово выложились. «Да и топор, небось, затупили. А теперь злятся», – догадался Ганс.
Важно нахмурив лоб, Глоссер приблизил к губам два пальца, расставленных «викторией» – как будто поднося ко рту невидимую толстенную сигару.
Понятливый Ганс запустил руку в ранец и достал курево.
Физиономии Глоссера и Хорнхеля тотчас набрякли дружелюбием. Только Клаус, как видно, решил посостязаться в суровости с дикими германцами из древнеримских хроник.
– В последний раз тебя спрашиваю, заморыш. С нами плывешь? – спросил он грозно. Клаус был раздет по пояс и всякий мог видеть его тугие мускулы, любоваться здоровым лоском кожи, лишь возле запястий покрытой мелкими белесоватыми волосками. Настоящий арийский витязь – удивительно, почему не в гренадерах. С такого Самсона надо рисовать, который тысячу филистимлян перебил ослиной челюстью. А может и самого Хагена из «Нибелунгов».
– Так что, плывешь? – повторил вопрос Глоссер, плюгавый ученик автослесаря из Гамбурга. Несмотря на ранение, он работал за двоих.
– Н-нет.
– А лодку строить будешь?
– Н-нет.
– Может, ты и есть не будешь? – с нажимом спросил Хорнхель.
С этими словами фельдшер присел возле котелка, зачерпнул ложкой суп и изобразил пантомиму «райское блаженство».
У Ганса закружилась голова – от сытных запахов, от осознания того, как давно он ел в последний раз.
На коленях у Клауса появился ржаной, с бурой корочкой, ноздреватый хлеб. Рот Ганса затопило горячей слюной.
– Так что, есть будешь?
– Д-да.
– Поделимся, если отработаешь по-честному.
– Ты не думай, мы не жадные, – оправдываясь, сказал фельдшер Хорнхель. – Просто нам жить хочется. Скоро здесь будут иваны – слышишь как близко уже? И все тогда. Понимаешь? Все.
– Я очень х-хочу есть, – взмолился Ганс. – Дайте хотя бы один к-к-кусок хлеба. Х-христос говорил…
– Хочешь жрать – работай! – рявкнул неумолимый Клаус.
Вот и пришлось Гансу долбить дуб топором. Каждый удар отдавал свинцовой колотушкой в позвоночник, в затылок, в самую душу. Ломило спину и суставы. Из прикушенной губы сочилась на подбородок кровь.
Как ни странно, надолбил Ганс изрядно – с три ведра отменных дубовых щепок. Дно будущей лодки отступило вниз примерно на пол-ладони.
Наградой же ему был наваристый суп из местных красноголовых грибов с толстой штрихованной ножкой и плотного, величиной с мыло, куска желтого, лежалого свиного жира, который, как утверждал Клаус, является одним из основных продуктов питания русских.
– У них эта дрянь называется salo. Это ест даже Сталин!
Глоссер, Хорнхель и Ганс недоверчиво промолчали. Однако суп и впрямь получился ничего. Тем более, в котомке у Глоссера имелся кусок колбасы. Настоящей, немецкой колбасы кнокворст. И каждый шишковатый кольчик колбасы этой был в тот миг едокам дороже всей Великой Германии.
Но ужин кончился. И Ганс тайком посмотрел на свои часы, чудом уцелевшие в передрягах последних месяцев. А ведь Аленушка ждет его, наверное. А вдруг уже не ждет?
– Да что ты ерзаешь, понос у тебя что ли? – не выдержал Хорнхель.
– Н-нужно отлучиться.
– Подумаешь, какой вежливый. Мог бы и не предупреждать.
– Я н-надолго.
– На сколько?
– На час.
– А лодку долбить? Или как жрать, так ты с нами, а как работать?.. – грозно осведомился Клаус.
– М-мне нужно. Я потом отработаю…
– Да что там можно делать целый час?
– У меня… с-свидание, – сказал Ганс.
– С медведем?
– Н-нет. С девушкой.
– Я же вам говорил – он сумасшедший! Девушка у него… в лесу! Знаю я эту девушку. У самого таких две – правая и левая, – хохотнул Глоссер.
– Да какая разница! Пусть идет… Псих!
– Глоссер, твоя очередь.
Глоссер, обнажив черно-бурую поросль на хилой груди, перехватил топор здоровой рукой и принялся за работу.
Стемнело. Выкатилась луна, оспинами высыпали звезды.
Ганс сидел на бревне с видом на знакомый омут и, обмирая, прислушивался к каждому шороху. Наконец, на лунной дорожке показался силуэт. Нет, не лебедь. Какая-то… утка. Неказистая совсем.
Но утка-то, вот эта самая серенькая нескладеха, вышла на берег и стала девицей! В этот раз Ганс не пропустил ни одного изгиба волшебной метаморфозы. Но, напротив, пялился на становящееся чудо во все свои детские глаза.
– Царевна, – с блаженной улыбкой произнес он.
– Ганс… – ответила ему сладкой улыбкой царевна. Теперь она была одета – запахнута до босых пят в нежную, на пушистую взвесь похожую, шубку.
– Послушай, я, конечно, не специалист… Но, по-моему, лебедь это какая-то другая птица. Нет, точно другая. Та птица, из которой ты… превратилась – это утка, – заметил Ганс.
Аленушка смущенно зарделась.
– Верно, утка. Но на самом-то деле я все равно лебедь! С белыми крыльями, с длинной шеей, ладная, медленная. Я такой всегда была. Но потом… – Аленушка печально смолкла, будто бы задумавшись о чем-то далеком и печальном.
– Постой-ка… Сначала ты была лебедь… А потом?
– Потом я полюбила одного человека.
– Солдата? Такого, как я? – спросил Ганс. Он знал: женщины любят все повторять.
– Он был не солдатом, а царевичем.
– Ого! Царевичем!
– Я полюбила его, а он меня обманул и бросил брюхатой. После него я очень долго никого не любила.
– Долго – это сколько? – Ганс знал, что часто женщины говорят «долго», имея в виду три дня.
– Где-то лет пятьсот.
Ганс присвистнул.
– А потом?
– А потом я увидела тебя. Ты сидел у воды, пускал изо рта дым и плакал. Я внимательно на тебя посмотрела и поняла: ты плачешь не потому, что боишься умереть. Но потому, что тебе жаль тех, кто боится. Всех вообще жаль – и братьев, и кавалериста, который выехал из Рейхенау, и даже того, который в Рейхенау только собирается. Раньше я никогда не видела мужчин, которые не хотели бы жить из-за того, что им жаль всех. Царевич, которого я любила раньше, он вообще никого не жалел. Если я и могу представить того царевича плачущим, так это только если бы он вдруг лишился своей казны. Или если бы умер его сын.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});