Разрешите хотя бы позвонить моему адвокату.
В одиннадцатом часу допрос неожиданно закончился. Мэнтаг бросил взгляд на часы, вспомнил, должно быть, что у него и по дому есть обязательства, может, жена будет сердиться, может, гости должны прийти на ночь глядя. Помощник прокурора выключил компьютер, аккуратно сложил разбросанные по столу бумаги, вызвал охрану, и Виталия повели в камеру.
В коридоре он вдруг подумал: «Может, я сказал: «Да, виновен»? Не помню. Кажется, ничего не подписывал, но может, все-таки сказал?»
Мысль эта – совершенно беспочвенная – вызвала у Виталия ужас, и, свалившись на койку, уснуть он так и не смог, пытаясь вспомнить последние часы допроса, прошедшие мимо его сознания. Неужели сказал? Может, даже подписал?
Ужасное ощущение непоправимости чего-то сделанного, но не осознанного, заставило Виталия подняться. Он принялся ходить из угла в угол, движение поглощало энергию эмоций, Виталий постепенно успокоился и стал обдумывать свою завтрашнюю речь. Дадут же ему возможность сказать слово перед тем, как судья примет решение. Должны дать. Пять минут, вряд ли больше. Как в прениях по пленарному докладу на конференции, когда надо концепцию только что законченного исследования выразить в нескольких словах и в известных терминах. Но там, на конференции, в зале сидят коллеги, в большинстве единомышленники, они все понимают если не с полуслова, то после первого написанного на доске уравнения. Будут возражать, конечно, но по существу. А здесь… Нужно за пять минут (а если и пяти не дадут? Три? Две? Одну?) не доказать (что докажешь, если наблюдательный материал они называют уликами по уголовному делу?), но хотя бы заронить сомнения, заставить задуматься…
О чем?
Показалось или действительно в углу, рядом с дверью возникла и исчезла тоненькая фигурка мальчишки? Сэмми? Вряд ли это мог быть Сэмми, сынишка не умеет… Или научился?
А может, померещилось?
«Сэмми! – позвал Виталий. – Дина! Помоги. Я закрыл глаза, не вижу ничего, это, конечно, не то, я понимаю, но как мне»…
Уснуть. И видеть сны. Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?
Вот где разгадка…
Неужели Гамлет догадывался? Чепуха. Не надо за поэтическим образом искать совершенно не известную Шекспиру физическую суть.
Очень захотелось спать. Теперь по-настоящему.
* * *
Что-то было не так. Что именно – Виталий понять не смог, хотя довольно долго стоял посреди камеры, разглядывая ставшую привычной (за пару дней!) обстановку. Все на своих местах – топчан, столик, табурет, которым даже ушибить невозможно, разве что попасть ножкой в глаз, унитаз этот злосчастный, как напоминание о том, что нет сейчас у Виталия ничего тайного, такого, что можно было скрыть от окружающих.
Что-то изменилось – в этом у Виталия не было сомнений. Однажды в детстве мама повела его в церковь. Дело было на Пасху, в церковке неподалеку от дома народу было, будто на станции метро «Новокузнецкая» в час пик, горели свечи, озарявшие помещение неверным таинственным светом, и Христос смотрел на Виталия с распятия грустным взором страдальца. А сверху на прихожан, наверно, смотрел Бог. И тогда, среди благости и громкой молитвы, раздававшейся с амвона, Виталий вдруг совершенно ясно, неожиданно и очень определенно ощутил: Бога нет. Ни тогда, ни потом он не мог сказать, что именно из происходившего в церкви привело его к этой мысли. По идее должно было быть наоборот: люди приобщались к таинствам, вкушали кровь и тело Господне, сомневавшиеся начинали верить, а с Виталием почему-то случилось прямо противоположное. Он стоял рядом с мамой, повторявшей за священником слова молитвы, и хотел крикнуть: «Да что вы все! Бога нет, разве вы не видите?». Больше он в этом не сомневался. Никогда. Наверно, и физиком решил стать отчасти потому, что ни в какого бога не верил – ни в Единого, ни в других прочих. Он хотел знать, как устроен мир, и физика позволяла это сделать, не привлекая не нужную для него аксиому о существовании Творца.
Сейчас он тоже не сомневался: за ночь камера стала иной, и, если он не мог определить, в чем заключалось отличие, то виноваты были его органы чувств, а не физические условия в помещении, где даже воздух, похоже, застаивался и казался тусклым, если можно использовать это слово применительно к невидимому газу.
– Завтрак, Димофф!
Слабый чай, тост, джем, яблоко.
– Выходите, Димофф!
Он вышел в коридор, охранник повел его мимо других камер (неужели в одной из них Айша?), потом по коридору полицейского участка, где на него оборачивались все, даже уборщик-афроамериканец с огромной шваброй, которую можно было использовать, как оружие. Из участка переход вел в расположенное рядом здание городского суда, обстановка здесь была иной – высокие потолки, мрамор, огромные окна, деревянные скамейки для ожидающих. Осмотреться Виталию не дали, ввели в комнатку, где не было окон и у стены стояла единственная длинная скамья, куда ему и предложили сесть. Охранник встал у двери, расставив ноги.
Должен прийти адвокат, чтобы до начала заседания обговорить детали защиты. Не может быть, чтобы Спенсер отсутствовал – это же его обязанность, он за это получает деньги! Сейчас откроется дверь – не та, что ведет в коридор, а другая, из-за которой не доносилось ни звука. Наверно, она вела в комнату, где будет заседать суд.
Дверь, однако, не открывалась, охранник равнодушно смотрел в потолок, размышляя о своем, а может, ни о чем не думал, хотя Виталий и не мог представить, как можно ни о чем не думать, будучи в бодрствующем состоянии.
На какой час назначено слушание? Он может оказаться в списке последним и просидит здесь до обеда. А может, и к обеду очередь до него не дойдет. Что тогда?
Дверь со стороны судебной комнаты открылась, когда Виталий уже никого не ждал – сидел, прикрыв глаза, и пытался понять, что изменилось за ночь в камере, какая важная мелочь появилась или, наоборот, исчезла?
Вошел Спенсер, закрыл за собой дверь и сказал, покосившись на охранника:
– Прошу прощения, Виталий, я был очень занят. Ваше дело оказалось совсем не таким, как я ожидал.
– Да? – иронически переспросил Виталий.
– Нет времени вдаваться в подробности, – продолжал адвокат. – Мы только что прибыли, судья уже в зале. Ваше дело первое, сейчас вас вызовут.
– Мы? – переспросил Виталий. – Кто – мы?
– Держитесь, – сказал Спенсер. – На вопросы отвечайте, только если я подам знак. Вот так: поверну руку ладонью кверху. Понятно?
Виталий не успел ответить – адвокат исчез из комнаты так же быстро, как появился. Не мог выразиться яснее? Отношение к Виталию у Спенсера явно изменилось. Стало доброжелательнее?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});