Шофер третью скорость включил, а тигр догнал, прыгнул в кузов и по кабине барабанить начал. Вытащил шофера и разорвал.
— В Воронежской области ведь тигров нет.
— Бывает, заходят...
Или вот другая история.
— Девушка была, машинистка. Сидела как-то на бульваре и книгу читала. Подошел человек в полотняном костюме и познакомился. Лет ему было сорок пять. Стали встречаться. Сказал, работает бухгалтером, получает 690 рублей. А потом предложил расписаться. Комнаты у него не было, угол снимал, но она согласилась. Только сказал, что свадьбу договорились справить у товарища. Приходит она, а дом-то семиэтажный! Поднимается на лифте, входит в квартиру, а там обстановка шикарная, картины. Тут и гости один за другим. Первый — полковник! Второй — генерал-майор! Ну а третий — аж генерал-лейтенант. Застеснялась, подбегает к жениху:
— Что это за комедия?
А он ей:
— Это все мои друзья.
Подводит к гардеробу:
— А вот и мой мундир!
А мундир-то генерал-лейтенанта!
— Я, — говорит, — тебя испытать хотел, полюбишь ли меня бедного.
Женщины ахали, а одна чертежница начинала ворчать:
— Подумаешь, черт какой нашелся! Генерал-лейтенант! Испытать захотел! Я б ему!..
Постоянным героем Петиных историй был некто Кеткин муж, имевший непреодолимую страсть ездить «на моторах», на что просаживал половину получки и «прогресс».
Рябоватому и худощавому Георгию Ивановичу Никулину было тогда лет пятьдесят. Это был несколько странный, но хороший человек. Никулин побывал в плену, после этого сидел, правда, недолго. На протяжении рабочего дня он практически ничего не делал: слонялся по ДЗЗ или даже спал, положив голову на стол. Работать начинал, лишь дождавшись ухода сотрудников. Тогда он садился за кульман и трудился до позднего вечера, пока за ним не заходила жена. Детей у него не было.
До меня в этой комнате работал еще легендарный Мандрыка, великий делец. На пару с приятелем он чинил магнитофоны. Он был механиком, и, если приглашали его первым, то проверял механическую часть и незаметно для владельца замагничивал головку или же выкусывал сопротивление. Окончив, говорил:
— С моей стороны все. Но здесь еще схема не в порядке. Я вам вызову товарища, он все сделает.
Придя домой, звонил напарнику:
— Так! Головку замагнитил, сопротивление выкусил...
Напарник делал то же с механикой, что Мандрыка с электроникой.
Среди женщин задавала тон злющая чертежница Чайковская, лет сорока пяти, муж которой ходил в начальниках. Чайковская была зла на весь мир, а особенно на мужчин.
— Мужики! — орала она. — Вонючие, противные!
Петя ехидно спрашивал:
— А что, ваш муж тоже вонючий?
Чайковская приходила в ярость.
— Я тебе, Петька, как врежу по лысине!
Когда по радио передавали симфоническую музыку, она сразу бежала его выключать, громко чертыхаясь:
— Вот, черти-то! Притворяются. Симфонии! Красоту находят! Так я и поверила!
Петя охотно ей поддакивал:
— Ха-ха-ха! Симфония! Ну и ну!
Тайком от начальства Петя подключал динамик радиовещательной сети к находившемуся этажом выше магнитофону. В ДЗЗ слонялось много артистов. От нечего делать они записывали блатные и полублатные песни, а также запрещенные к исполнению романсы.
Как-то раз в кино иду.
Все гудят диг-диги-ду,
Диг-диги, диг-диги,
Диги-диги-ду.
Посидел минуток пять,
Стал тут джазу подпевать:
Диги-диги, диг-диги,
Диг-диги-ду.
Из кино домой иду,
Все гудят диг-диги-ду,
Диг-диги, диг-диги,
Диг-диги-ду.
Граждане, да что это такое!
От диг-ду мне нет нигде покоя!
Или:
Мама! Я летчика люблю!
Мама! За летчика пойду!
Летчик в воздухе летает,
Много денег зашибает.
Вот за что я летчика люблю!
Мама! Я сторожа люблю!
Мама! За сторожа пойду!
Сторож спит, спокойно дышит,
Я ворую, он не слышит.
Вот за что я сторожа люблю!
Разумеется, был и «Гоп со смыком» с бесчисленными вариациями, было множество Вертинского и Лещенко.
Если начальство открывало дверь, Петя или Никулин незаметно отключали нелегальную музыку.
Я был удивлен свободой слова, царившей в комнате. И снова, и снова я подчеркиваю, что советское общество не безмолвное и никогда не было безмолвным. Разумеется, слова не выливались в действия, но слова были всегда. Более того, в комнате царил настоящий необузданный маккартизм, и не в переносном, а в прямом смысле слова. Травили коммунистов! Задавала тон Чайковская, которой вторили чуть ли не все.
Во время венгерских событий Чайковская особенно распоясалась:
— Вот они, ваши гады-коммунисты! Все их ненавидят!
Меня это злило, и хотя я в душе полностью сочувствовал мятежным венграм, но — венграм-коммунистам. Имре Надь — коммунист. Это не восстание против коммунизма.
— Знаем! Все готовы оправдывать! — злобно наскакивала Чайковская при сочувствии остальных. Лишь Никулин помалкивал.
Но моим узким кругом во ВНАИЗе были Пуссет, Кондратьев и Ральф.
Льву Григорьевичу Пуссету, математику польского происхождения, было за пятьдесят. Он был автором монографии о теоретических основах магнитной записи.
Виталий Ральф окончил МАИ в начале 50-х годов и был распределен на авиационный завод. Оттуда его выгнали в разгар дела врачей. С большим трудом он устроился в бюро технической информации. В один прекрасный день в его комнате появился начальник бюро с новым сотрудником. Новичок сел за отведенный стол и, увидев на нем чужой портфель, демонстративно сбросил его на пол. Все оторопели.
— Я не разрешу держать на своем столе чужие вещи! — твердо заявил он. Затем отправился к окну и открыл форточку.
Последовали протесты.
— По советскому законодательству полагается проветривать рабочее помещение, — категорически отрезал новичок.
Тут же начался вселенский гвалт:
— Хам! Хулиган! — завопили женщины и побежали звать начальника.
— Мы не можем работать с этим типом!
Начальник пытался урезонить новичка.
— Вас необходимо снять с работы, — отрезал тот.
— Не вы назначили и не вам снимать! — обозлился начальник.
Выяснилось, что новичок был клинический псих. Из этого тухлого бюро и пришел Виталий во ВНАИЗ. Он был добродушный толстяк и тоже принадлежал к партии открывателей форточек.
Вася Кондратьев был отличным инженером. Он все время пытался уйти из ВНАИЗа, но был начисто лишен дипломатических способностей. Пошел раз устраиваться на работу и сказал, что он руководитель группы.
— А сколько у вас человек в группе?
— Я один, — честно ответил Вася и погубил себя. Что ему стоило сказать: четверо?
В конце концов он